Девять девяностых

Митя рвался выследить пакостников, подкараулить — но Татьяна ему не разрешила. Еще чего! У нее всего один сын. Анфиса в этом вопросе поддерживала Татьяну: загорать с листком на носу ей наскучило, к тому же она убедила Митю пойти охранником в новый коммерческий банк на улице Гагарина. Муж вообще не желал слышать про дерёвню, а Лерочка предлагала «продать нафиг этот дом — и купить шубу». Кому — можно было не пояснять.

И всё же Татьяна не сдавалась. Да, она приезжала в Щит реже, чем поначалу. Да, ей было всякий раз страшно открывать калитку и ступать во двор. Она одинаково боялась и увидеть новое Это, и поймать пакостника на месте — главным образом, узнать его.

Кто это был? Старуха, чьей смерти с нетерпением — как премии! — ждала целая семья? Застенчивый Вова с белым чубчиком? Санчик? Его мама? Или, может, бывший хозяин с его татуировками и крадеными паспортами?

Татьяна боялась, но не хотела расставаться с этим домом. За четыре года сюда было вколочено столько труда, ее и Митиного, столько денег, столько надежд на лучшую жизнь! Впрочем, жизнь и без Горного Щита становилась получше. Муж нашел работу, его взял к себе в контору бывший коллега. Платили вначале вещами, это называлось «бартер», но потом появились и деньги. Лерочке купили вожделенную шубу и капор из енота. Обновки были к лицу студентке — пришлось разориться на репетиторов, зато дочь поступила с первой же попытки на романо-германское отделение, которое только что открыли. Выбрала итальянский язык. И вот теперь оканчивала уже третий курс.

— Я здесь жить не собираюсь, — сказала недавно Лерочка. — Найду мужа в Италии, и чао!

Представить дочку в Горном Щите было крайне сложно — она в любую погоду носила узкие юбки и высокие каблуки. Муж, укрепившись в звании добытчика, потешался над сельхоздостижениями жены — горсткой первой клубники, бесценным огурчиком, вечными братьями укропом и петрушкой, пучки которых Татьяна всучивала каждому гостю, все-таки доехавшему до ее дома.

Жизнь шла, и Это продолжалось, хотя иногда таинственный подлец стихал на несколько недель. Зимой он вообще не показывал носу, но как только Татьяна открывала новый сезон — тут же открывал следом свой. Топтал грядки, швырял навоз по двору, сдирал обои со стен туалета — чувствовалось, что он повторяется, выдыхается.

— Ты так говоришь о нем, как будто жалеешь! — возмутилась Ольга. Она втайне от подруги устроила как-то ночное дежурство во время Татьяниного отсутствия. Не спала всю ночь, но пакостник так и не явился. А жаль — Ольга принесла с собой топор для устрашения и оставила его у Татьяны в голбце, на всякий случай. Там лежал, оставшись от прежних хозяев, оживший и разобранный по предметам словарь народных говоров — пестерь, ребристый деревянный рубель, техло, камышовые маты, драные крошни и древняя пайва, в которой уже не принести домой не то что Машу с пирогами, но даже грибов для жарёхи. Сплошное ремьё — хозяева выбросить поленились, а Татьяна оставила из вечной своей нерешительности. Она тяжело расставалась что с людьми, что с предметами.

Татьяна вернулась наутро, решила остаться до субботы — решилась, точнее. Ночью ее разбудил стук: в окна — казалось, во все разом — били камешки. Кто-то орал истошным голосом, она боялась выглянуть. Сползла с кровати, нашла топор, обняла его, как собаку, и думала, что делать, если они полезут сразу во все окна. За дверь не боялась — там был кованый крюк, вдетый в массивную петлю.

Сидела так почти час, пока Это не прекратилось.

— Оно никогда не прекратится, — сказал тогда Дом, и Татьяна выронила топор, и он упал на пол с тяжелым тупым звуком — хорошо хоть не на ногу. — Мне больно, между прочим! — возмутился Дом.

— Почему ты раньше со мной не говорил? Я столько для тебя сделала, другой постыдился бы!

— Не говорил, потому что надеялся — ты и так догадаешься. Разве легко такое сказать?

Он скрипнул половицей, как будто вздохнул и собрался с силами.

— Тебе здесь не место.

— Почему это?

— Потому.

— Это не ответ. Скажи, кто меня так не любит? Кто пакостит?

— Не скажу, но объяснить кое-что считаю долгом. Ты помнишь, как деревня зовется?

— Конечно. Горный Щит.

— Щит — орудие защиты. Тот, кто Это делает, защищает свой дом — и выгоняет чужих.

— Я не чужая! — возмутилась Татьяна. — Я честно купила и тебя, и огород! Ты что, сомневаешься?

— Не я, — рассердился Дом. — Тот, кто Это делает, не мыслит документами.

— А как он мыслит? — спросила Татьяна.

— Никак.

— И снова — не ответ!

Дом замолчал.

— Эй, — позвала Татьяна, но с ней больше никто не разговаривал.

На другой день она собралась уехать в город пораньше, но опоздала на автобус и вернулась.

В доме кто-то был — Татьяна шла на цыпочках в комнату и слышала, как там шоркают тряпкой, будто кто-то изо всех сил оттирает грязь с пола. Но, конечно, гость не оттирал грязь — он возил помойной тряпкой по чистенькой беленой печке, размазывая нарисованных петушков, как размазывал бы живых ногою по полу.

Татьяна увидела гостя — и тут же всё поняла.

— Наконец-то, — пробурчал дом на прощанье. — А вообще, ты мне нравилась! Встретиться бы нам пораньше… Эх!

И хлопнул форточкой, будто закашлялся — чтоб скрыть слезу.

— Оля, а ты почему без очков?

— Потому что в линзах! Раз десять уже рассказывала.

— А я так никогда и не помню — кто в очках, кто без очков.

Автобус дернулся на повороте, и пассажиры повалились друг на друга.

Татьяна смотрела в окно — надо же, как всё здесь изменилось! Храм отреставрировали, покрасили в канареечный цвет, окружили уродливой массивной изгородью. Хорошо, что Малахов не видит. Дома посвежели, то здесь, то там — краснокирпичные коттеджи, неожиданно походят на георгианские. Татьяна насмотрелась таких домов в Англии — ездила в гости к Лерочке, она живет со своим Джанлуиджи в графстве Кент. Стиль цыганский-георгианский, подумала Татьяна, вспомнив Заринку с улицы Шекспира. И всё же кое-что в Горном Щите уцелело, хотя прошло пятнадцать лет. Например, дорога, которая ныряет к реке, а потом поднимается вверх. И огороды-трамплины. И, конечно, лес, где каждое лето цветут купавки, желтые и маслянистые, как профитроли. Кровохлебка, пижма, татарник, иван-чай… Сейчас ранний март, нет никакого иван-чая. Обочины — в снегу, машины по-братски делят поплывшую дорогу с пешеходами. Собаки брешут в каждом доме — идешь как по клавишам, включая одну псину за другой. Как собака — по роялю.

Татьяна вернулась в свою школку той же осенью, когда продала дом в Горном Щите. Про себя она говорила так: «Я продала Горный Щит». Вновь продолжила вечную борьбу за русский язык и битву за литературу. Опять упражнения, где нужно вставить пропущенные буквы — слова шамкали без этих букв, как с выбитыми зубами. Мальчишки, как и прежде, пускали петуха, рассказывая стихи о любви, а потом писали бессмертные строки на партах, забывшись, как свои.

Лерочка давно причастилась любви и брака, после чего бросила мужа и уехала в Италию, где встретила Джанлуиджи. Лысый и припухлый, как младенец-переросток, Джанлуиджи всю жизнь только и делал, что ждал свою Лерочку — он сам так рассказывал. В конце прошлого года увез ее в Англию: там была и новая работа, и новый дом — с багряным плющом по фасаду.

Татьяна скучала по дочери, но не так, как по Мите: Лерочка могла вернуться, Митя — никогда. Ее Митя умер целых семь лет тому назад. И три месяца. Она всегда знала, сколько месяцев. Всего семь лет и три месяца назад он был жив.

По сравнению с этим все беды меркли, превращались в мелкие досады, камешки в туфлях — вытряхнуть и забыть. Муж ушел к молодой коллеге — забыла. Сама постарела за год — неважно. Камешки, всего лишь камешки…

— И зачем тебе приспичило сюда ехать, в самую чачу?

— Самая чача еще впереди! Ну не сердись, Оля, просто мне хочется еще раз увидеть тот дом.

Дом был такой же мрачный, серый, молчаливый. Маленький рядом с уродливым двухэтажным коттеджем. Похож на древнего старика, который с трудом ходит, но до смерти всё будет делать для себя сам. Татьяна подошла к воротам, погладила их.