Брэдбери

И все радостно галдят и смеются.

«Сегодня твой день, Дуг! Вечером — фейерверк, а сейчас — прогулка на пароходе!»

И доносится с озера протяжный пароходный гудок. И бабушка в такт ему ударяет в бубен. И вся пестрая толпа, в сопровождении целой своры заливающихся веселым лаем собак, влечет за собой веселого Дуга…

«— Хорошо. Остается еще одно определение, — сказал Рею Брэдбери русский журналист. — Это смерть. Когда кто-нибудь жалуется на жизненные испытания, я думаю, что испытания — это милость Господня. Так Бог отвлекает человека от его главной, настоящей проблемы. А она в том, что каждый человек рано или поздно умрет. Но если бы человек думал об этом день и ночь, его жизнь стала бы пыткой. Не так ли?

— Он стал бы Вуди Алленом. Ха-ха-ха. Потому что Вуди Аллен постоянно об этом думает. Вот это в нем забавляет больше всего. Шучу, конечно. Я так не думаю, знаете, почему? Потому что я-то буду здесь всегда. Этот ящик с моими фильмами и полки с моими книгами, беседы с людьми убеждают, что сотня-другая лет у меня есть в запасе. Может, не вечность, но уже неплохо, не так ли? Ведь большинство книг забыто вместе с их авторами. Так что смерть не занимает меня. Мне еще есть что делать.

— О чем ваша последняя книга?

— Это продолжение “Вина из одуванчиков”.

— Продолжение?

— Да, оно называется “Лето, прощай”. Я только что продал его издателю, и книга выйдет в следующем году.

— Дуг стал старше. Ему теперь восемьдесят.

— Нет, ему все еще двенадцать. Он все еще учится.

— Значит, смерть не надо воспринимать как финальную трагедию?

— Нет. Но надо готовиться к смерти. Как? Через любовь к жизни. И тогда на смертном одре ты скажешь себе: я сделал то-то, сделал то-то. Я навредил очень немногим. Я старался не делать людям больно. Каждый день жизни я делал свою работу. И вот теперь я плачу по долгам. Смерть — это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым. Хоть раз! И вот на смертном одре ты будешь победителем. Ты посмотришь в глаза самому себе. Не окружающим — себе самому. Про себя я знаю: я делал хорошую работу каждый день моей жизни восемьдесят лет. Это чертовски здорово. А? Я не собираюсь себя хоронить — это с успехом за меня сделают другие. Но на смертном одре я скажу себе: “Ну и молодчина же ты, Рей. Молодчина”. А на могильном камне я попрошу написать заглавия пары моих книг. И прохожие смогут прочесть их четче, чем финальные титры на экране».178

«Ход моей работы над повестями “Вино из одуванчиков” и “Лето, прощай”, — рассказал Рей Брэдбери в коротком послесловии к повести «Лето, прощай» («Как важно удивляться». — Г. П.), — можно описать при помощи такого сравнения.

Я иду на кухню, задумав поджарить яичницу, и вдруг принимаюсь готовить праздничный обед. Начинаю с самого простого, но почти сразу появляются, возникают какие-то новые и новые словесные ассоциации, которые ведут меня все дальше и дальше от задуманного, и в конце концов мною овладевает неутолимое желание узнать, а какие еще неожиданности могут произойти за следующим поворотом, в ближайший час, на другой день, через неделю…

Замысел повести “Лето, прощай” возник у меня лет 55 тому назад, когда я был совсем зелен и не обладал должной начитанностью (какая необычная подмена житейского опыта. — Г. П.), чтобы создать хоть сколько-нибудь значимое произведение. Материал копился годами, но потом захватил меня и уже не переставал удивлять; вот тогда-то я и сел за машинку, чтобы написать рассказы, которые впоследствии составили нечто целое…

Основным местом действия в повести опять служит овраг — он проходит сквозь всю мою жизнь. Наш дом в Уокигане стоял на маленькой улочке. Как раз к востоку от нашего дома и был этот овраг — он тянулся к северу и к югу, а потом описывал большую петлю и сворачивал к западу. Получалось, что я обитал почти на острове, откуда в любой момент можно было нырнуть навстречу приключениям. В овраге можно было вообразить себя хоть в далекой Африке, хоть на Марсе. Через эти воображаемые Африку и Марс я каждый день бегал в школу, а зимней порой гонял на лыжах и катался на санках; вполне естественно, что впоследствии именно овраг стал центром повести, а вокруг него расположились все мои друзья, а рядом с ними еще и старики — удивительные живые хронометры…

Меня всегда тянуло к старым людям. Они входили в мою жизнь и шли, шли дальше, а я увязывался за ними, засыпал всякими вопросами и набирался ума, как явствует из повести “Лето, прощай”, ведь и в ней главными героями выступают именно дети и старики — своеобразные машины времени.

Зачастую самые прочные дружеские отношения складывались у меня с людьми, которым было уже за 80, а то и за 90; при каждом удобном случае я донимал их расспросами обо всем на свете, а сам слушал и мотал на ус. В некотором смысле повесть “Лето, прощай” о том, как много можно узнать от самых обыкновенных стариков, если набраться смелости и задать им кое-какие вопросы, а затем, не перебивая, выслушать, что они скажут. Так что ход событий в повести определялся вовсе не мною. Вместо того чтобы уверенно управлять своими персонажами, я предоставлял им полное право жить своей собственной жизнью и без помех выражать свое мнение.

А я только слушал и записывал.

Полвека назад я принес в издательство свою рукопись “Вино из одуванчиков” и услышал: “О, нет, нет! Такой большой объем нам не подойдет! Давайте выпустим первые 90 тысяч слов отдельным изданием, а что от этого останется, отложим до лучших времен — пусть зреет для будущей публикации”.

Первый, весьма сырой вариант повести тогда назывался у меня “Памятные синие холмы”, а исходным заглавием части, которая впоследствии превратилась в “Вино из одуванчиков”, — “Летнее утро, летний вечер”. Долгие годы вторая часть “Вина из одуванчиков” дозревала до такого состояния, когда, с моей точки зрения, ее уже не стыдно стало явить миру. Все эти долгие годы я терпеливо ждал, чтобы главы повести обросли новыми мыслями и образами, придающими живость всему тексту…

Для меня главное — не переставать удивляться.

Перед отходом ко сну я непременно даю себе наказ прямо с утра пораньше обязательно обнаружить что-нибудь удивительное. В том-то и заключалась одна из самых захватывающих особенностей становления этой моей повести: мои собственные наказы перед сном и удивительные открытия, сродни озарениям, поутру.

Конечно, на повествование заметный отпечаток наложило влияние деда и бабушки, а также тети Невы. Дед мой всегда отличался мудростью и бесконечным терпением; он умел не просто объяснить, но и показать, а бабушка была вообще — настоящее чудо; она своим врожденным умом прекрасно понимала внутренний мир мальчишек. Ну а тетя Нева приохотила меня к тем метафорам, которые позже вошли в мою плоть и кровь. Заботами тети Невы я воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил всё происходящее и с увлечением записывал. Даже теперь, много лет спустя, меня не покидает такое чувство, будто тетя Нева опять заглядывает в мою рукопись и сияет от гордости…»

И все-таки повесть «Лето, прощай» — это именно прощание.

Вот налетает северный ветер, гремит гром. Заняв позицию в овраге вдоль ручья, мальчишки дружно и весело справляют малую нужду под холодными лучами осеннего солнца. Каждому хочется запечатлеть свое имя на песке. Тут и Чарли… Тут и Уилл… А с ними Бо, Пит, Сэм, Генри, Ральф, Том… Дуглас поначалу ограничился всего лишь инициалами, украсив их парой легких завитушек, но потом поднатужился и все-таки добавил слово — война…

«Том прищурился:

178

Интервью журналиста Дмитрия Диброва с Реем Брэдбери…