Брэдбери

«Я дотронулся до пишущей машинки, гадая, кто же она мне — потерянный друг, слуга или неверная любовница?

Еще несколько недель назад она резво издавала звуки, хотя бы отдаленно напоминавшие голос музы. А теперь я тупо сидел перед проклятой клавиатурой, словно мне отрубили кисти рук по самые запястья.

Трижды, четырежды в день я устраиваюсь за столом, терзаемый муками творчества. И ничего не получается. А если и получается, то тут же, скомканное, летит на пол — каждый вечер я выметаю из комнаты множество таких вот бумажных шариков. Кажется, я надолго застрял в бесконечной аризонской пустыне под названием “Засуха”. Скорее всего, потому, что Пег далеко — в Мехико, среди мумий и катакомб (всё в повести построено на личных воспоминаниях Рея Брэдбери. — Г. П.) — а я один, и солнце в Венисе не показывается уже три месяца, вместо него мгла, туман, дождь, и снова дождь, туман и мгла. Каждую ночь я заворачивался в холодное хлопчатобумажное одеяло, и каждое утро подушка оказывалась влажной…»154

Помните, что ответил Феллини на вопрос, каким бы он сделал фильм из жизни рыб, если бы его попросили такой фильм сделать?

Вот именно!

Он бы сделал такой фильм автобиографическим.

То же самое мог ответить и Брэдбери. Все его книги — автобиографичные.

Все его книги — это его собственный портрет, вечно живой, вечно подмигивающий и меняющийся.

«Вы — всего лишь кузнечик, умеющий печатать на этой старой разболтанной машинке, — усмехается сыщик мистер Крамли и ждет, пока герой проглотит обиду. — Вот поболтались бы вы с мое по Венису, посидели бы в тесной конторе да побегали в морг, тогда узнали бы, что у любого проходящего мимо вас бродяги, у любого еле стоящего на ногах пьяницы всегда в запасе столько теорий, доказательств и откровений, что их хватило бы на целую Библию. Вот послушали бы откровения всех этих болтунов-проповедников, прошедших через тюремную камеру, так сразу полмира оказалось бы у вас под подозрением, а треть — под арестом, а всех остальных пришлось бы просто повесить. Чего ради слушать вас, какого-то писаку, который даже еще не зарекомендовал себя в литературе? Писаку, который, найдя львиную клетку со случайно утонувшим стариком, уже вообразил, будто наткнулся на “Преступление и наказание” и мнит себя сыном Раскольникова…

— Вы знаете про Раскольникова? — изумился я.

— Знал еще до вашего рождения. Но на это овса не купишь».

По автобиографичности, по множеству мелких и крупных запоминающихся реальных деталей повесть «Смерть — дело одинокое» ничуть, пожалуй, не уступает «Вину из одуванчиков». Можно не сомневаться, что Рей Брэдбери хорошо знал описываемые места, описываемых людей, сам встречал многих своих героев, разговаривал с ними, прогуливаясь по заброшенным молам Вениса.

«По-настоящему ее звали Кора Смит, но она нарекла себя Фанни Флорианной, и никто не обращался к ней иначе. Я знал ее с давних пор, когда сам жил в этом доме, и не порывал этой дружбы и после того, как переехал к морю.

Фанни была такая тучная, что даже спала сидя, не ложилась никогда.

Днем и ночью она сидела в огромном капитанском кресле, чье место на палубе ее квартиры было навсегда обозначено царапинами и выбоинами на линолеуме, возникшими под чудовищным весом хозяйки.

Фанни старалась как можно меньше двигаться.

Протискиваясь к тесному ватерклозету, она задыхалась, в легких и горле у нее клокотало; она боялась, что когда-нибудь позорно застрянет в уборной. “Боже мой, — часто повторяла она, — какой ужас, если придется вызывать пожарных и вызволять меня оттуда”.

Потом она возвращалась в свое кресло, к радиоприемнику, к патефону и холодильнику, до которого можно было дотянуться прямо из кресла; холодильник ломился от мороженого, майонеза, масла и прочей убийственной еды, поглощаемой ею в столь же убийственных количествах. Фанни все время ела и все время слушала музыку. Рядом с холодильником висели книжные полки без книг, но уставленные множеством пластинок с записями Карузо, Галли-Курчи, Суартхаут и всех остальных. Когда в полночь последняя ария была допета и последняя пластинка, шипя, останавливалась, Фанни погружалась в себя, словно застигнутый темнотой слон. Большие кости удобно устраивались в необъятном теле. Круглое лицо, как полная луна, обозревало обширные пространства требовательной плоти. Опираясь спиной на подушки, Фанни тихо выдыхала воздух, шумно вдыхала его, опять выдыхала. Она боялась погибнуть под собственным весом, как под лавиной…»

Трудно придумать такую Кору Смит, ни разу ее не увидев.

А еще — сирена маяка. Она воет и воет — в ночи, в белом тумане.

Она воет и воет, пока жителям Вениса не начинает мерещиться, будто рядом на местном кладбище зашевелились покойники.

И под этот тоскливый вой непременно всплывет из вашего смутного подсознания образ какого-нибудь доисторического существа…

«И чтобы отделаться от него, ты встаешь в три часа ночи и пишешь рассказ, который потом годами будет валяться в твоем столе, потому что в журналы ты его не посылаешь, боишься. Нет, не “Смерть в Венеции” следовало бы назвать свой роман Томасу Манну, а “Невостребованность в Венеции”…»

Герой повести остро чувствует некую связь между голосом, услышанным им в красном трамвае («Смерть — дело одинокое»), и телом старика, найденным в полузатопленной львиной клетке.

Иногда на установление таких связей уходит целая человеческая жизнь.

Но если ты находишь некие нити, если ты начинаешь осознавать такую связь, значит, ты уже готов и к следующему шагу — к предвидению.

И будущее твое, пусть на мгновение, но приоткроется.

«Машины все подъезжали, и полицейские готовились прыгать в холодную воду, вытаскивать то, что лежало в львиной клетке. Мистер Крамли направился к лачуге Чужака, с меня же, дрожащего от холода, Констанция и Генри содрали мокрый пиджак. Потом они помогли мне забраться в машину, и мы неторопливо поехали по самой середине ночного берега, среди огромных, тяжело вздыхающих буровых вышек, оставляя позади мой несуразный маленький дом, в котором ждали меня Шпенглер и Чингисхан, Гитлер и Ницше, а также несколько дюжин старых оберток от шоколада (Рей Брэдбери никогда ничего не выбрасывал. — Г. П.). Осталась позади и запертая касса на трамвайной остановке, где завтра снова соберутся старики ждать последних в этом столетии трамваев.

И пока мы так ехали, мне вдруг показалось, что мимо прошмыгнул на старом велосипеде я сам — двенадцатилетний мальчуган, развозящий спозаранку в темноте газеты… И дальше навстречу опять попался я сам — уже повзрослевший, девятнадцатилетний; я шел, натыкаясь на столбы, пьяный от любви, и на щеке у меня краснела губная помада… А когда мы уже собрались свернуть к аравийской крепости, мимо нас пронесся белый лимузин. Уж не я ли сидел в нем? Не я ли это сидел в лимузине — такой, каким буду только через несколько лет? И рядом сидела Пег — в вечернем платье… Наверное, мы возвращались с танцев…»

Среди книг Рея Брэдбери, написанных в конце 1980-х, выделяется сборник эссе — «Дзен в искусстве письма» («Zen in the Art of Writing»).155

В этих эссе Брэдбери пытается понять природу своего собственного (и не только) неистребимого, можно сказать, неукротимого любопытства, понять, что же в течение столь долгих лет определяло его идеи, его стиль.

«Бросайтесь в пропасть и отращивайте крылья по пути вниз».

Это он сам сказал в одном из интервью. Не случайно за произнесенные им слова ухватился один из американских журналов. Там появился замечательный шарж: стоит человек у края пропасти, а мимо кто-то со свистом летит вниз.

154

Там же.

155

Bradbury R. Zen in the Art of Writing, 1990.