Любовница Фрейда

– Ты ш нами долго будешь, танте Минна? – спросила четырехлетняя Софи, розовощекий, кудрявый ангелок с выразительными губами, безуспешно пытавшимися растянуться в улыбке.

Остальные дети окружили Минну, хлюпали носами и терли глаза. Не успела она ответить, как семилетний Оливер прокричал матери:

– Мама, а где она будет спать? Я слышал, папа говорил, что у нас нет места.

Марта появилась в дверях, вспугнув детей, точно голубков.

– Минна, дорогуша! – воскликнула сестра, встав на цыпочки и целуя ее в щеки. – Как я рада!

– Марта, я не могу сказать, как ты меня…

– Ни слова, дорогая, мы с тобой везучие.

Минна обняла сестру и отступила, чтобы посмотреть на нее. Она не видела Марту с рождения Анны, и ее обеспокоило, как выглядела сестра. Тусклые волосы были расчесаны на пробор и затянуты в узел, лицо напряглось и заострилось. Она выглядела так, будто вышла из подвала – припухшие, с красными прожилками глаза, фиолетовые мешки под ними. Ее обычно аккуратное платье морщило и сбилось набок. Марта всегда была «сестричкой-милашкой», наделенной нежным овалом в меру бледного лица, выражение которого вместе с верхней губой, изогнутой наподобие лука Купидона, придавали ее манере держаться как раз необходимое количество обаяния. Но сейчас, после шести беременностей, она словно утратила контуры, расплылась по краям, и единственное, что проглядывало в ней, была усталость.

– Я так беспокоилась о тебе, – сказала Марта, сжимая руку Минны, когда вела ее в квартиру.

Софи, Оливер и остальные дети отстали и устроили в холле кучу-малу, отталкивая друг друга, чтобы оказаться впереди. Они не спеша проследовали через бюргерскую квартиру, миновали палисандровые консоли, бидермайеровские столы, старые персидские ковры, и шторы, метущие шлейфами пол. В комнате витал легкий запах мебельного масла и мастики. Дети шли позади, лоск воспитанности слетал с них прямо на глазах. Оливер и Мартин ворвались и гостиную и пролетели сквозь нее, как маленькие сорванцы, опрокинув стул, а девочки тянули Минну за рукав, соперничая за ее внимание.

Спальня Минны оказалась маленькой и странной формы – прежде она служила гардеробной при хозяйской спальне, с высоким и узким окном над кроватью. Кувшин с водой у раковины, масляная лампа на тумбочке и кровать, застланная свежими простынями. Был здесь и маленький камин, украшенный изразцами, а в углу стоял деревянный платяной шкаф с резными завитушками.

Марта провела ее в спальню и раздвинула белые муслиновые шторы, выплеснув мягкий полуденный свет на сверкающий паркет. Потом налила стакан воды и протянула Минне.

– Ты похудела, дорогуша, хорошо ли ты ешь? – спросила Марта, пристально разглядывая сестру, примостившуюся на краешке кровати.

Сестры все еще были похожи – одинаковые темные глаза, прямые носы и волосы густые и тяжелые, хотя Минна унаследовала отцовскую худобу, а Марта стала пухлой и солидной копией матушки. В юности разница была не столь заметна, но со временем отличия становились все более явственными.

Дверь с грохотом отворилась – восьмилетний Мартин, старший сын Фрейдов, сражаясь с чемоданами Минны, втащил их в комнату. Он обещал стать красавцем, но пока был неуклюж и толстоват, под правым глазом расползся внушительный синяк. Марта всегда жаловалась, что ребенок вечно попадает в переделки, приходит домой с разбитыми коленями, фонарями под глазами и гневными записками от матерей соучеников.

– Что с твоим глазом?

– Ничего, – ответил он. – Ты к нам надолго?

– Только на обед, – ответила Минна.

– Правда? – с надеждой ответил он, из чего Минна заключила, что проблема «незамужней тетки» еще не разрешилась между его родителями.

Глава 3

– Какая прелесть! – воскликнула Марта, восхищаясь тонкой фактурой шелкового вечернего платья, которое Минна только что извлекла из чемодана.

– Подарок бывшей хозяйки. Ну, не совсем подарок. Баронесса решила, что оно вышло из моды, и велела избавиться от него, – объяснила она, улыбаясь, и воспоминания детства вдруг нахлынули на нее.

Они с Мартой готовились к первому светскому событию года. Как давно это было, и как незначительно, глядя отсюда и сейчас!

Марте было восемнадцать лет, и в глазах ее многочисленных поклонников она была само совершенство – ростом чуть более пяти футов, тонкое, миловидное лицо. А в тот великолепный осенний день ее щеки порозовели после утренней прогулки, и она казалась чистой и непорочной в мягком сером костюме и сапожках. Она и Минна, перейдя широкую Рингштрассе, миновали собор Святого Стефана и Оперу, и оказались в центре старого города, где их семейный портной держал маленькую мастерскую. Первый «шикарный» бал года состоится через полгода, но Марта уже подобрала ткань на платье. Семь ярдов широченной желтой парчи (никаких кринолинов – слишком вульгарно и старомодно) будет отмерено, отрезано и сшито, собрано в корсет, подчеркивая изящную талию Марты, а мягкие складки будут красиво облегать ее скромный derriere [3] .

Ателье находилось на искривленной, темной улочке со средневековой мостовой и было зажато между парфюмерным магазином и столярной мастерской, пропахшей лаком. Когда девушки вошли в лавку, они тут же заблудились в шелковых дебрях. Ряды толстых рулонов разноцветных тканей выстроились у стен, закрывая проходы и окна, и это не считая ящиков, переполненных бантами, перьями, кружевами и бахромой. Минна щупала роскошную французскую ткань ручной выделки со сложными итальянскими узорами, шелковистый бархат – малахитовый, гранатовый и мерцающий золотом. Интересно, сколько это стоит? Нигде не было ни одной этикетки.

– Марта, а сколько это все может…

– О, Минна, смотри! Синий бархат, какой цвет – настоящая берлинская лазурь, – ответила Марта, погруженная в себя.

– Твои подружки от зависти покроются «настоящей берлинской зеленью», – усмехнулась Минна.

В четырнадцать лет она была выше старшей сестры и чуточку нескладной – слишком длинные ноги и шея, ключицы, выпирающие из выреза блузки. Минна еще не выходила, да у нее и не было еще вечернего платья. Она сравнила себя с сестрой в зеркале примерочной. Она давно уже сравнивала себя с Мартой, надеясь, что отражение волшебным образом станет таким же, как у сестры, но, увы, так не случалось. «И слава богу», – решила она годы спустя.

Впрочем, кое-что в своем отражении Минне нравилось. Она, как и Марта, унаследовала тонкий фамильный профиль и кожу, белую, без единого пятнышка. Но вот ступни были просто гигантскими, и когда Минне исполнилось восемь лет, они уже не могли меняться с сестрой ботинками или туфельками. Потом волосы – не держащиеся в косах, вечно вылезающие во все стороны беспорядочными прядками. А почерк! Более корявый и неразборчивый, чем у Марты. Домашний учитель никогда не забывал упомянуть об этом, впрочем, признавая с неохотой, что только Минна – настоящая ученица в семье.

После примерки сестры под руку шли по архитектурной бесконечности главной улицы, мимо декоративных фасадов жилых домов, а потом по Кернтнерштрассе мимо кафедрального собора. В те дни трудно было пойти куда-нибудь и не встретить военного при полном параде, и вот уже группа вояк улыбалась сестрам, козыряя. Потом еще несколько улиц в сторону канала, к рынку, где они купили горячие, липкие сливочные пирожные в бумажных стаканчиках и помахали руками людям в лодках. Жизнь была прекрасна, и они были благодарны ей, а это не все девушки умеют. Потому что прошлое было кошмаром.

Десять лет семья жила в Гамбурге, их отец, Берман Бернайс, угодил в тюрьму на четыре года за банковские махинации. Но он был не виноват, и в этом Минна не сомневалась. Долгие годы мучительный налет стыда отравлял время, когда семья собиралась вместе или участвовала в каких-либо событиях. Пока муж сидел, их мать выработала высокомерную позу презрения, желая преодолеть позор, а старший брат, Эли, бросил школу, стал избегать друзей и пошел работать к дяде родом из Киева, который торговал по деревням мануфактурой вразнос. Эли уезжал на недели неизвестно куда, вскоре появлялся, опустошенный духом, без сил, в измятой одежде и пропахший сосисками с капустой. Жаловался на сельскую грязь и болезни, на переполненные постоялые дворы без ванных, но больше всего Эли ненавидел жизнь странствующего разносчика. «Ну да, – подумала Минна, – он показал всем им, уехал в Америку с собственной семьей, теперь побогаче их всех».