Страница 18 из 23
Потом ей стало жутко видеть эти вздрагивания, судороги, пляску в воздухе, и она с грустью подумала, что сама очень похожа на рыбу, задыхающуюся в руках Шемиота.
И на обратном пути вся ее веселость исчезла. Он напрасно прямо-таки ухаживал за нею и смотрел на нее то печально, то умоляюще. Алина замкнулась и упрямилась. Вечером он предлагал ей шашки, соблазнял камином. Нет! И она ушла к себе в восемь часов.
Внутренне смятенный, внешне спокойный, он проводил ее до порога ее комнаты.
«Что с ней?… Мое поражение?… или моя победа? – недоумевал Шемиот. – Что ж… оставим ее в покое…»
И он занялся конторскими книгами вместе с управляющим. Потом говорил с Викентием. Когда в доме наступила мертвая тишина, Шемиот начал неопределенно волноваться. Не потерял ли он Алины? Это было бы несчастьем…
– Если до часа она не придет ко мне, я отправлюсь с повинной.
Принятое решение развеселило и успокоило его. Он не раздевался: подбросил дров в камин и читал «Диалоги» Сиенской.
Без четверти час в его дверь постучались.
– Я выиграл сражение.
И он захлопнул книгу, улыбаясь.
В алькове Алина продолжала крепко обнимать Шемиота. Она плохо сознавала, что делает, но она навсегда запомнила, как он был деликатен и нежен. Ее легкий крик, крик утраченной девственности, был единственной радостью Алины.
Боль… Только боль поняла она в тайне слияния. Оно показалось ей чрезвычайно простым, чересчур физиологическим и менее всего мистическим.
ШЕСТАЯ ГЛАВА
Это был очень холодный зимний лень. Солнце сияло. Ледяная бахрома повисла с крыш. Огромные глыбы снега лежали стянутые тончайшей корочкой. Он хрустел и скрипел под ногами. Алина ездила в пансион к маленькому Бруно, терялась среди белизны, сверкания иглистого ветра. Ее ждал неприятный сюрприз. Директор очень настойчиво просил взять Бруно. Его находили вредным для класса. Среди веселых наивных детей он казался взрослым, и это отнюдь не могло считаться желательным. Директор пояснил далее, что одиночество мальчика внушило ему сострадание. По праздникам он отпускал Бруно к доктору Мирскому, у которого свои дети и который очень любит мальчика… Доктор выражал самое горячее желание усыновить Бруно. Христина уже давно дала ему свое равнодушное согласие. Алина крепко уцепилась за этот проект.
Сейчас она привезла к себе Бруно, обложила его альбомами, игрушками и терпеливо ждала доктора.
Она говорила, оглядывая стол, накрытый для завтрака:
– Дайте, Франуся, плоскую вазу для редиски… только сначала наполните ее водой… вы подали икру?… она на ледничке… Спросите кухарку, как наш провансаль…
Из гостиной донесся кашель.
Это Бруно задыхался от коклюша. Алина беспокойно прислушивалась, Боже мой, до чего он мучится!
Франуся принесла икру и вазу. Она докладывала барышне, что Войцехова уехала. Старая служанка взяла свои пожитки, громко крича, что не хочет оставаться в этом распутном доме лишнего часа.
– Ну и отлично, – сказала Алина, – она извела меня.
– Мы тоже все радуемся, – просто заявила Франуся.
С тех пор как осенью Алина вернулась из имения Шемиота, Войцехова перестала верить в свадьбу. Она возненавидела Алину с тупостью честной женщины, а молчание Франуси казалось ей личным оскорблением. Ведь она так ждала грязных подробностей, которые потом передала бы разукрашенными на ухо духовнику. Но она не узнала ничего от Франуси и разъярилась.
А сегодня, увидев Бруно, старая служанка окончательно вышла из себя: «Неужели же барышня не перестанет возиться с этим незаконным щенком? Да барышня опозорит себя на весь околоток». Тогда Алина рассчитала ее.
– Который час, Франуся?
– Ровно два, барышня…
– Вы звонили по телефону Оскерко?
– Да. Барышня Оскерко отказывается видеть маленького барина…
– А…
Бруно снова кашлял. Алина пошла к нему. Черный газовый тюник, обшитый узенькой полоской черных страусовых перьев, разлетался при ее движениях. Она напоминала бабочку.
– Как наши дела, маленький?
Бруно отложил альбомы. Он отвечал серьезно:
– Ничего… мне теперь лучше…
Но сейчас же припадок повторился. Глаза у него покраснели, вспухли, слезы бежали по багровым щекам и целые струйки слюны смочили подбородок.
– Ах, бедняжка, – пробормотала она с глубокой жалостью. Сердце у нее стыло при виде этого ребенка, терпеливого и кроткого, никогда не плакавшего. Коклюш изводил его. Особенно были мучительны рвоты, начинавшиеся сейчас же после еды.
– Когда приедет доктор? – спросил Бруно.
– Я думаю, сию минуту…
После некоторого молчания мальчик заявил вполголоса:
– Мне будет хорошо у доктора… мужчина лучше понимает мужчину… И потом он вылечит меня.
Бруно снова принялся за альбомы. Алина ходила взад и вперед, чуточку напевая:
Она вспоминала Генриха. Последние дни с ним были особенно сладостны. Она заболела, измученная волнениями, Кровь текла у нее в огромном количестве, и она не могла подняться с кресла. Она похудела, побледнела и стала еще более женственной и красивой. Шемиот буквально не отходил от Алины ни на одну минуту. Он ухаживал за нею с нежностью мужа. Он занимал ее чтением, гравюрами, воспоминаниями о своих прошлых путешествиях. Он забыл свою обычную замкнутость и сообщил ей даже интересные детали о женщинах, которые были ему близки. Он смеялся ее промахам в шашках. Он стал живым, увлекательным, блестящим и часто целовал ее пальчики, повторяя: «Я не знаю, что бы я делал без тебя, Ли…» Он называл Алину просто Ли в минуты интимности, уверяя, что звук из двух букв всегда очень нежен.
Ей казалось, что вся ее душа и тело погружены в атмосферу любви и счастья. Возле него она дышала воздухом, насыщенным знаниями, опытом, утонченными и необычными чувствами. Шемиот подал ей осторожно и туманно мысль продать дом и переехать к нему в имение. Он, по его словам, вовсе не настаивал на этом, но он знал, что только при условии совместной жизни Алина будет счастлива. Однако Алина испугалась. Продать дом и переехать к Шемиоту открыто, как несколько лет тому назад сделала Клара?… О, Клара… печальный призрак, всегда пугавший Алину… Занять место покойной? Нет, нет… почему эта жертва так смущала ее? Смутно она понимала всю шаткость любви Шемиота. Наконец, она была привязана к месту, вещам, саду, она чувствовала себя более свободной и гордой, имея собственный угол.
По возвращении из имения Алина потеряла спокойствие. Все старые сомнения ожили в ее душе. Она снова не верила в любовь Шемиота и ревновала. Это еще увеличивалось и оттого, что Шемиот продолжал жить в деревне, очень редко и кратко отвечая на письма. Она отупела от слез и чувственных припадков. Теперь все ее мысли и видения, ощущения сосредоточились на картине – Генрих и она на дачке, среди ивняка, и она просто утомлялась физически, до такой степени это было неотвязно, бесстыдно, ярко и мучительно. Но она не отнеслась к этому спокойно и покорно, как прежде. Она начала бояться, что с ней происходит нечто такое, что сведет ее в дом умалишенных, по крайней мере.
Доктор Мирский приехал.
Бруно покраснел от радости, и кашель его усилился. Доктор ласково погладил его по голове, Алина расцеловала, а лакей доктора укутал, снес в автомобиль и увез.
Мирский же остался завтракать у Алины.
При маленьком росте его голова казалась очень большой, седая голова с крупным носом, крупными губами, восточными глазами под тяжелыми веками. Одевался он тщательно и гордился перламутром своих ногтей.
Он был доволен, что Бруно переходит к нему, и нисколько не удивлялся равнодушию Христины.
– Материнство госпожи Оскерко случайное. Я позволю себе заметить, что она чрезвычайно цельный человек. Я уважаю ее за это.