Мотив убийства

Здесь была настоящая битва. Храбрый портняжка мужественно сопротивлялся. Мебель была перевернута. Швейная машинка разбита. Обои на стене в комнате содраны. Стеллажи вдоль стен сломаны, книги валялись на полу и на кровати. Станиславский, видимо, вцепился в стеллажи, когда его убивали, и поэтому все рухнуло на пол.

Он лежал между кроватью и перегородкой, мой храбрый портняжка. Его тело было покрыто обрывками обоев и книгами. В спине зияло десять или пятнадцать ножевых ран. Как решето. Из него вытекла вся кровь. Я нерешительно потрогал его за плечо. Мне не хотелось верить в то, что Станиславский мертв. Я отказывался понимать, почему его убили.

Кровь уже запеклась. На мою руку упала, так сказать, последняя капля, просочившаяся сквозь пропитанный кровью потолок. Смерть наступила приблизительно час назад. Или еще раньше. Тело было холодным. Станиславский лежал на книге, до корочки промокшей от уже высохшей крови. Я вынул из-под него книгу и взял несколько страниц, которые он сжимал в своем кулаке. Высохшая кровь не похожа на кровь. Книга и вырванные страницы казались пропитанными кофе. Они были коричневого цвета и липкими. Это было отвратительно.

Орудия преступления нигде не было видно. Я буквально пробежал по обеим комнатам в поисках неизвестно чего, думаю, улик. Мои руки сильно дрожали, а зубы начали стучать. В ушах гудело, в глазах стоял туман. Я тихо ругался, стуча по перевернутой мебели.

Я положил пропитанную кровью книгу на телефонный столик. Это была «Массовая психология фашизма». Я нервно рассмеялся, вышел из квартиры портного и спустился по лестнице. Дойдя до второго этажа, я заметил, что по-прежнему держу в руке вырванные страницы, и сунул их в карман. Я продолжал спускаться, а мои зубы – стучать. Станиславский и его чай... Его манера называть меня господином. Станиславский, милый портной... Ах, господи!

На последних ступеньках я столкнулся с пьяницей-консьержкой.

– Ну и вид у вас, – заметила она.

– Месье Станиславский лежит мертвый в своей комнате, – сообщил я.

Она широко открыла рот. Не дожидаясь ее последующей реакции, я вышел из здания и повернул в сторону улицы Сен-Мартен.

Я сел за руль «аронды» Хеймана, тронулся с места и сразу набрал большую скорость. Я ехал по Сен-Лазар. В голове у меня гудело.

Не доехав до вокзала, я попал в пробку. Я сунул руку в карман и вынул вырванные из книги листки, в которые судорожно вцепился умирающий Станиславский.

Сквозь пятна крови можно было различить отрывок бредового текста: «...иудеизация жизни наших душ и меркантильная эксплуатация наших сексуальных инстинктов рано или п... (залито пятном) погубят наше потомство. Грех против крови и расы является...» – читал я.

По-видимому, это была цитата из Адольфа Гитлера. Я медленно продвигался в заторе машин, проехал мимо вокзала и пять минут спустя остановился у подземного перехода на повороте на маленькую улицу, где находился офис Лысенко. Отсюда мне хорошо был виден вход в офис. Было без трех минут четыре. Я снова заглянул в листы, которые держал в руке.

«Будем подразумевать под „пороком родителей“ их пагубную привычку смешивать свою кровь с кровью другой расы и особенно с еврейской кровью, смешивая таким образом „чистую кровь с иудейской и подвергая ее заразе мировой иудейской чумы“. Отметим, что социалистический антисемитизм является иррациональной сферой сифилитичной фобии. Согласно... всеми средствами за чистотой арийской крови».

Мне понадобилась минута, чтобы все осмыслить. В этот момент я уже знал, кто шантажировал Лысенко, кто поджидал его сегодня, сидя где-то в машине или бистро, напротив его офиса. И понял, что этот человек караулил Лысенко совсем не для того, чтобы взять у него чемоданчик. Я увидел Лысенко, выходящего из здания. В тот же момент Жерар Сержан выскочил из бистро.

В ту же секунду я, как безумный, вылетел из «аронды» на шоссе, пытаясь на ходу вынуть из кармана свой «браунинг»... Мушка прицела зацепилась за дыру в подкладке. Я дернул изо всех сил и вырвал подкладку вместе с оружием. Жерар Сержан тоже побежал. Он уже пересекал улицу. Лысенко, стоя на тротуаре, повернулся в мою сторону. Он видел, что я кричал, но ничего не понимал. В этот момент на него выскочил Жерар Сержан. Я застыл на месте, расставив ноги и вытянув руку с пистолетом на уровне глаз, как меня учили, и спустил курок. Выстрел оглушил меня. Жерар Сержан упал на четвереньки, под ноги Лысенко. Я не знал, куда я в него попал. Я увидел, что он пытается встать на ноги и вынимает из куртки нож. Лысенко бросил в его голову портфель и со всех ног побежал к офису.

«Все кончено», – подумал я, мелкой рысью подбегая к раненому. Он уже встал на ноги и повернулся ко мне. Вся правая сторона его лица была залита кровью. Меня уже тошнило от крови.

– Свинья, пьяница, сукин сын, – сказал Жерар Сержан, идя мне навстречу.

Я нацелил пистолет в его сердце.

– Брось нож, старик, – сказал я.

Он кинулся на меня, и я спустил курок, крича от отвращения. «Браунинг» заело. Позднее я обнаружил, что первая гильза не вышла. Из-за ржавчины. Жерар Сержан снова бросился на меня. Он упал на спину, а я – на колени. Он ухмылялся. Я увидел рукоятку ножа, торчащую между моими ребрами, и почувствовал внутри своего тела холод стали.

– Грязный жид, – сказал мне Жерар Сержан, и это было нелепо, так как я по национальности француз.

После этого мы оба потеряли сознание. Через некоторое время приехала полицейская машина «скорой помощи» и подобрала нас.

Глава 23

– Это больной человек, – сказал я Хейману.

Мой друг журналист сидел у меня в изголовье, на железном стуле с облупившейся кремовой краской, и запах его плаща смешивался с запахом больницы. Он кивнул и достал «Житан».

– Здесь нельзя курить, – заметил я.

– Плевать я хотел.

Хейман закурил сигарету. Он с наслаждением сделал сразу несколько глубоких затяжек, обслюнявив фильтр.

– Сумасшествие не является извинением, – сказал он.

Я вздохнул.

– Вы должны понять. Имейте воображение. Представьте себе его детство. Он на три года младше своей сестры. А его мать... Как сказал мне тогда Мариус Горизия, эта мадам Сержан – обыкновенная шлюха. Представьте себе. Они живут в небольшой деревне. Мать – деревенская шлюха. К ней ходят разные типы. Торговые представители, помощники мэра, солдаты, скотоводы. Отец повесился после нескольких лет беспробудного пьянства...

– Деревенские радости, – усмехнулся Хейман. – Я знаю. Я много лет проработал в газете и вел «Хронику происшествий». Наследственный алкоголизм, разрушающий семью. Но Сержан не произвел на меня такого впечатления.

Я осторожно пожал плечами, так как мне нельзя было шевелиться. Меня зашили всего сорок часов назад. Лезвие каким-то чудом не задело жизненно важных органов, но тем не менее проникло на целых пятнадцать сантиметров в мое тело. Слава богу, что ранение не было сквозным. Врач «скорой помощи» сказал мне, что я был «хорош».

– Жерар Сержан, – сказал я, – наелся в жизни дерьма. Отец – пьяница, мать – шлюха. Отец – самоубийца. Когда Жерар повзрослел, его сестра пустилась во все тяжкие. Мы должны были это понять еще тогда, когда он настаивал на ее чистоте, на абсолютной чистоте. Господи, почему мы ничего не поняли? Представьте себе брата и сестру, которые живут в одной комнате. Луиза возвращается на рассвете, Жерар выслеживает ее, подглядывая сквозь прищуренные ресницы за тем, как она раздевается. От нее пахнет мужчиной...

– Оставьте литературщину, – вставил Хейман.

– ...а он не может ею овладеть, – продолжал я, как в бреду. – Кто угодно владеет ею, кроме него. Точно так же, как кто угодно мог овладеть его матерью, кроме него. Так продолжается несколько лет. Луиза уезжает с красивыми господами из города. Она снимается в омерзительных фильмах. Жерар время от времени навещает ее. Он знает, что она живет в распутстве. Она спит с евреями и иностранцами, то есть для Сержана – с людьми другой расы. Мы не знаем точно, когда Сержан стал развивать теорию о евреях и иностранцах. Мы можем только предполагать.