Страница 3 из 73
Не было Пушкина! Не было, не было...
Сахалин, 1958
БЫВШИЕ ЛЮДИ
На тряских нарах нашей будки —
учителя, офицерье...
У них испорчены желудки,
анкеты, нижнее белье.
Влетает будка в хлам таежный,
все глубже в глушь, в антиуют.
И алкоголики — тревожно —
договорятся и запьют.
На нарах — емкостей бездонность,
посудный звон спиртных оков;
на нарах боль и беспардонность,
сплошная пляска кадыков!
Учителя читают матом
историю страны труда.
Офицерье ушло в солдаты,
чтоб не вернуться никогда.
Чины опали, званья стерлись,
остался труд — рукой на горле!
И тонет будка в хвойной чаще,
как бывшее — в происходящем.
Сахалин, 1958
НА КЛАДБИЩЕНСКОЙ УЛИЦЕ
Каждый день гробы на катафалках
свозят на кладбищенскую свалку.
Мимо окон
с музыкой прощальной,
с минимальной кучкою скорбящих,
проезжает грузовик печальный,
увозящий
сложенное в ящик.
Иногда без музыки гундосой,
сторонясь живых на перекрестках
и не отвечая на вопросы,
мрачная проносится повозка.
...Каждый день за солнечным окном
мне напоминает об одном:
все идет туда,
куда вставляют клизму,
а — не к коммунизму...
Оха, Сахалин,
1958
КАКОВО?
Каково на свете птицам
без орудий производства
строить гнезда и кормиться
без основ животноводства?
Каково зверью на свете
убивать без револьверов,
не читать, как чтут в газете
твой грабеж больших размеров?
Каково ползучим гадам
вечно лежа и ни разу,
ковыряя носом падаль,
не надеть противогаза?
Каково на свете людям —
мы и спрашивать не будем.
СЛЕЗЫ ЖЕНСКИЕ
Защитный рюкзак за спиной,
и ноги — в сапожной резине...
Любимая женщина — мной —
завязла в болотной трясине.
На небе — звезды не найдешь...
Вода в сапогах леденела.
Клешнями сграбастала дрожь
красивое женское тело.
А в небе летел самолет,
двукрылый трещал «кукурузник
Не знал, вероятно, пилот,
что ниже — в Советском Союзе —
в болоте,
с душой, с рюкзаком,
с любовью, с банкой консервов,
с раскусанным в кровь языком,
с разорванной пряжею нервов,
в зловонном болоте — жива! —
еще бесподобна и зряча,
торчала, крича, голова,
впервые... естественно плача!
А землю трогает снежок
и все не тает... А пора бы!
За щеки вставив пирожок,
идут смышленые прорабы.
Они задумали завод,
они поднять его решили
среди пружинистых болот,
где до того — лягушки жили.
И просиял небесный свод,
и вздрогнул лес, как от щекотки
... Они задумали завод
по производству белой водки.
Сейчас начнут повелевать,
сейчас закурят для начала.
И наш завод начнет вставать
и озираться одичало!
У СВОЕЙ МОГИЛЫ
В. Топорову
Плита чиста. Могила без названья.
Два лопуха: в ногах и в головах.
Сижу на металлическом диване,
как птица или скорбная вдова.
Я знаю, что лежу под этим камнем,
что я исчез с лица моей земли,
что я лежу с уставшими ногами,
что женщины меня не сберегли.
...Удар слезы потряс лопух дремавший.
Известно, что я умер молодым.
Что я зарыт в поношенной рубашке,
голодный и нечесаный, как дым.
По кладбищу слоняются старухи,
неслышные, как заспанные мухи.
А я лежу, считая от тоски —
слоновые старушечьи шаги.
ПЕСЕНКА ПРО ШОФЕРА
Он вез директора из треста
на «Волге» цвета изумруд...
Не суждено было до места
доехать тем, кого везут.
На самом резком повороте
хватил шофера паралич.
В предсмертной жалобной икоте
упал на руль шофер Кузьмич.
Директор делал выкрутасы,
баранку рвал у мертвеца.
Но ни одна на свете трасса
ведь не бывает без конца.
Она кончалась магазином,
где ювелир, как изумруд,
стоял, роскошный рот разинув,
сказав: «Сейчас меня убьют...»
Вот так убили ювелира.
Убил его мертвяк-шофер.
И поэтическая лира
на том кончает разговор.
Глебушка Горбовский накануне Великой Отечественной воины
и скитаний. Об этом он расскажет в автобиографических
записках «Остывшие следы. Записки литератора».
Фото из архива Г. Горбовского
СКВОЗЬ ТЕРНИИ К ЗВЕЗДАМ
Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»
Ариаднина нить нескончаемых видений... Вот
одно из самых ранних, ласковое: зимнее, простор-
ное, бело-голубое солнечное утро возле огромного,
лохматого от инея Исаакиевского собора. Отец в не-
объятной медвежьей (почему-то именно медвежьей)