Скорпион

Он долго ничего не говорил. Я и не интересовался. Такая у нас работа: не проявлять интереса. Потом как-то, по случаю, Нач, разбирая очередное чрезвычайное происшествие, ткнул пальцем в потолок и сказал:

— Эти пирожноеды! Когда-нибудь доиграются, Их всех надо ставить… — И буквально чуть ли не показал действием, что надо делать с любителями пирожных.

Разумеется, все его хорошо поняли. Но лучше всех я. У меня такое странное свойство: понимать все сразу, с полуслова.

Меня попросили: не в службу, сынок, и я понял, что от меня требуется. От меня требуется добросовестность, и больше ничего. И поэтому я установил наружное наблюдение с особой тщательностью и осторожностью. Мне не хотелось, чтобы за моей спиной возникла ещё какая-нибудь тень. Не хотелось находиться в роли наблюдаемого. Тем более шла, как я догадывался своим умишком, большая игра, скрежетали невидимые для большинства механизмы, которые перемололи бы меня, не задержавшись ни на миг. Перед неожиданным выстрелом из охотничьего ружья ты бессилен.

— Ну как дела? — поинтересовался Нач через месяц моих бдений у чужих ворот.

Я без особого усердия доложил: мне надоело быть дворовым псом. А потом — основная работа. Нач выслушал всю информацию, потом снял очки и помял руками лицо:

— Ничего, не долго будет музыка играть.

Я молчал, на проблему, связанную со временем, где звучали лишь восторженные бравурные гаммы, у меня был свой взгляд. Меня, повторю, интересовало: сколько ещё стоять в подворотне? Меня интересовало: погибну ли я сейчас в бетономешалке страстей и интриг или на сей раз выкарабкаюсь?..

— Спасибо, сынок, — сказал Нач. — Отдыхай. — И пошутил. — Пока.

Но я понял, что служба в подворотне закончилась: ножи бетономешалки, я понял, прокрутились совсем рядом; я понял, что меня пожалели и решили поберечь.

Я знаю: берегут электроэнергию, газ, воду; призывают беречь лес, хлеб, клумбы. А вот призывов беречь человека, я не слышал, как-то не приходилось слышать, или, быть может, я ошибаюсь? Меня ведь решили поберечь, как электроэнергию, газ, воду и прочие природные богатства нашей страны?

Между тем Академик укатил на международную выставку военной техники в Абу-Даби, и с ним уехали работать мои товарищи. Меня оставили по причине здоровья — ОРЗ. Я остался один. И мне захотелось установить истину об академической штучке. Она чем-то меня привлекала. Своей независимостью? Или верой в то, что она всегда права? Кстати, я бы плюнул на свои сложные душевные обстоятельства, да беда в том, что я уже был отравлен службой. Такое случается с обязательными людьми.

Я с большим уважением и любовью отношусь к женщинам. Когда они молчат или когда спят. Тогда они хороши, их можно любить и уважать. Когда же они начинают говорить, то появляется желание взять подушку и придушить красноречивую болтушку.

Имею ли я право так говорить? Имею, потому что большинство из них, прекрасных и удивительных, стукачи, если выражаться бытовым языком зоны. Их, конечно, нельзя за это осуждать: это природная суть женской натуры предавать. Многие предают из-за любви к этому делу, некоторые — из-за денег. Не случайно, что иные наши службы без стеснения используют их в качестве соблазнительных приманок. Самое удивительное, что на крючок с такой банальной приманкой частенько попадается добрый улов. Говорят, что у нас проституция. Ничего подобного. Проститутки — это боевой, я бы даже сказал, передовой отряд по охране высших государственных интересов. Без женщин полностью отдающих себя этой сверхнормативной работе, стране никак не обойтись. В результате их трудолюбия — обороноспособность державы растет от года в год.

Правда, среди них встречаются исключения. Они молчат, когда надо говорить. Однажды я повстречал такую странную, она долго молчала, пока я её не спросил:

— Что ты у меня, родная, все толстеешь?

Она почему-то взъярилась и попыталась поцарапать мое лицо.

— Ты меня не любишь! Не любишь! — кричала.

Я решил, что она, как все, но тут услышал:

— У тебя будет ребенок! Какая я дура! Поверила, думала: любит, любит… — Ну и так далее.

Не это главное, благодаря случаю я оказался папашей. Так получилось, что у меня есть дочь. Странно было, если бы у меня не было дочери. Хотя признаться: мечтал о двух сыновьях.

— Роди мне, пожалуйста… чтобы… с загогулинкой, — просил я.

Будущая мама отмахивалась, сидела на диване, лизала кислый лимон и на барабанном животе раскладывала картишки — гадала: мечтала о девочке.

А зачем девочка, если здраво рассуждать. Чтобы она выросла и стояла в подъезде с каким-нибудь мальчиком. Чтобы потом девочка пополнила передовой отряд товарок, понимающих боевой клич лечь буквально. Чтобы потом…

— Роди мальчика, дурища, — требовал я.

— Вот тебе, — отвечала и показывала кукиши. — Ни за что! Девочка выходит. И можешь проваливать, ты, сукин кот, сделал свое удивительное дело, а на большее мы не договаривались.

Вот такая безобразная меркантильность, вот такая любовь и ненависть: у меня такое подозрение, что девочку она родила лишь по той простой причине, чтобы досадить мне.

И тем не менее то, что родилось, притягивало. То, что было беспомощным, мелкокомковатым, назюзюканным материнским молоком, таило в себе какой-то смысл и какую-то надежду. Надежду на что? Не знаю.

Я о том, что если имеет место быть в мире существо, в какой-то мере похожее на тебя, то надо его посещать, отдавая на прокорм и становление характера достаточные суммы. Что я и сделал, выполняя отцовский долг. Потом погугукал над кроваткой, рискнул полапать любимую женщину за раздобревшее после родов бедро и, привычно облаянный, отправился восвояси. Этакий полусемейный ритуал, устраивавший всех. Всех ли? Наверное, да, кроме, думаю, безликого существа в детской кроватке. Говорят, что они, наши дети, до определенного возраста мир видят в перевернутом виде. Представляю, что думает мой ребенок обо мне же?

Итак, делать мне было нечего: и мир я видел таким, каким он был на самом деле. Внучка Академика жила в придуманном мире, и я не верил, что это настоящий мир. Три дня я ходил за девочкой Асей — она говорила, что думала, она делала, что хотела.

В её малолитражке жил мной запущенный жучок: это такое удобное устройство из арсенала оперативной техники, посредством которого можно услышать все, что необходимо услышать. И надо признать: его эффективность удивительна, приятно работать. Такое впечатление, что слушаешь последние новости или радиоспектакль.

Я заметил: в машине люди становятся невыносимо болтливы; они болтают обо все, даже о том о чем не следует. Они рассказывают анекдоты, и больше политического характера.

Например такой: однажды в полночь в кремлевском коридоре повстречались… Впрочем, каждый знает те анекдоты, которые позволяют ему знать его же благонадежность.

Многие любят исповедоваться о постели: мужчины о своей феерической потенции; женщины о патологических ухищрениях, поднимающих мужскую потенцию до космических высот.

Например, такое: женщина покупает банку меда, килограмм орехов, потом берет… Впрочем, каждый развратен до той степени, которую он себе позволяет.

При скорой езде любят выяснять отношения. Любят любить, припарковашись в подвернувшемся березовом лесочке. Любят раздавить мерзавчика… и так далее.

Помню: один неврастеник, когда его брали, и он это понял, то занервничал и пристрелил в автомобиле жену и двух детей, мальчика и девочку. Было им лет по десять, мальчику и девочке. Себя, впрочем, он тоже пристрелил.

Я понимаю, если дело дрянь, то, вероятно, нужно стреляться, только зачем, не понимаю, вместе с собой утаскивать на тот свет и родных?

Кажется, трудно привыкнуть к подобному, потом приходит время, и ты совершенно спокойно занимаешься необходимой обществу работой; когда Глебов открывал дверцу он жевал баранку и, очевидно, думал, как весело проведет вечер с любимой…

Мы с Глебовым провели три года в активной группе оперативного действия; потом у меня умер отец, и его хороший боевой друг и товарищ дядя Коля, генерал-майор, решил, что я, сын его боевого друга и товарища, больше принесу пользы на персоналке. И я согласился на такое предложение, но похлопотал за Глебова.