Страница 27 из 120
— И не узнает, потому что женщины, которым я шью, получают от мужей двадцать пять долларов на платье, я им шью за пятнадцать, десять у них остается, а мужьям они говорят, что эти платья они купили. Зачем же им все это портить?
— Думаю, что ни к чему. Руфь, а знаете, кто вы такая?
— Кто?
— Вы вроде торговца нелегальным спиртным.
Она рассмеялась.
— Еще один Эд Чарни. Ну и пусть. Все, что зарабатывает, Эд Дженкинс во что-нибудь вкладывает. Если бы я не шила эти платья, я ходила бы, как страхолюдина. Он хочет, чтобы я выглядела прилично и хорошо одевалась, а денег на это не дает.
— А что бы он сделал, если бы вы сказали, что хотите открыть бизнес?
— Он бы сказал, что мне этого делать нельзя.
— Но что бы он сделал?
— Что бы он сделал? Он бы мне это запретил.
— Да, но а что потом? Скажем, вы бы ему объявили, что все равно это сделаете.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказала Руфь.
— Нет, понимаете, — сказал Уильямс.
— Вы спрашиваете, как бы он меня остановил?
— Вот именно.
— Я никогда об этом не задумывалась.
— Тогда подумайте.
— Может, вы и правы. Но ведь он мой муж.
— Однако у вас нет детей, за которыми надо ухаживать. У вас много свободного времени и есть способности. Почему вы должны терять все эти деньги только из-за его гордости?
— Ну… давайте лучше больше не будем об этом…
— Хорошо, — согласился Уильямс. — Руфь, а вы ведь со мной поделились своими секретами.
— Да, поделилась. Но я не уверена, что мне следовало вам их рассказывать.
— Почему бы и нет? Я умею хранить чужие тайны.
— Что ж, надеюсь, вы сохраните мои.
— А все-таки какое-то внутреннее чутье подсказало вам, что вы можете со мною ими поделиться. Верно?
— Возможно.
— Да нет, вы это точно знаете. А теперь я хотел бы вас кое о чем спросить.
— О чем-то личном?
— Да, о личном и секретном. Можно мне спросить?
— Ну… хорошо, если только это не очень личное.
— Это очень личное, и это секретное, — сказал он. — Нет, пожалуй, я не буду вас об этом спрашивать. Хотите сигарету?
— Я не курю, — сказала она.
— Я так и думал. Вы и не похожи на женщину, которая курит.
— Я не имею ничего против курения. Мне оно просто не нравится, — сказала Руфь. — О чем же вы хотели меня спросить?
— Я не думаю, что вы ответите на мой вопрос, а я не хочу его задавать, если вы мне на него не ответите. Это очень личный вопрос. Очень. О чем-то тайном.
— Какого же рода этот вопрос?
— Сказать вам, какого рода вопрос, это почти то же самое, что задать вам этот вопрос.
— Задайте.
— Когда вы с Эдом, вы испытываете наслаждение?
Она не ответила. Следующие две сотни ярдов они проехали в полном молчании.
— Я не имею права на вас обижаться. Я ведь заставила вас задать этот вопрос, — сказала она.
— Я не хочу, чтобы вы на меня обижались, поэтому я и не хотел задавать вам этот вопрос.
— Почему вы хотите это узнать?
— Я хочу знать о вас все.
— Обо мне особенно нечего и знать.
— Даже если б я не знал о вас всего одной только вещи, я хотел бы о ней узнать.
— А может быть, я не знаю, что вы имеете в виду под словом «наслаждение».
— Вы знаете.
— Ладно, я скажу вам. Эд не считает, что женщины должны испытывать такое же наслаждение, как мужчины.
— А я мог бы вам его доставить.
— Думаю, что могли бы, — сказала она.
— Я доставляю его вам сейчас — нашим разговором?
— Да.
— Я его тоже чувствую, — сказал он.
— Давайте лучше повернем назад, — сказала она. — Мне все это не нравится. Вы не должны были со мной этого делать. Вы задаете мне все эти вопросы, и я не знаю, что такое со мной происходит.
— Ничего страшного, Руфь. Поворачивайте обратно.
— Не задавайте мне больше вопросов.
— Не буду. Хотите, чтобы я повел машину?
— Нет-нет. Я хочу, чтобы я сейчас была чем-то занята.
Они ехали в полном молчании, пока не достигли границ Гиббсвилля.
— Подвезете меня к вокзалу Рединг? Я оттуда возьму такси.
— Хорошо, — сказала она.
— Вы на меня обижены?
— Была. Но теперь уже нет.
— Я знаю, что вы обиделись.
— Вы заранее знали, что я обижусь, — сказала она.
— Наверное, если бы вы не обиделись, я бы не испытал к вам такой приязни.
— Мне не нужна ваша приязнь. Я не хочу, чтоб вы испытывали ко мне приязнь. Или неприязнь. Потому что мы с вами никогда больше не увидимся.
— Я вас, Руфь, не виню. Мне просто хотелось узнать.
— Что ж, вы узнали.
— Я не собираюсь вам звонить…
— И не думайте!
— Я не позвоню. Но вы, возможно, захотите позвонить мне.
— Вы ошибаетесь.
— Если вы позвоните, то скажите девушке, которая снимет трубку, что звонит миссис Джей. В наш офис часто звонят люди, которые не называют своих имен.
— Не волнуйтесь, я вам не позвоню.
Но она позвонила. Через два года. Она звонила ему сотню раз из дома на Маркет-стрит, что в квартале домов, начиная с номера 1900. Но он так ей никогда и не простил этих двух лет. И теперь своим автомобильным гудком Ллойд Уильямс неизменно напоминал ей об этом.
За сравнительно краткий период, во время которого Гиббсвиллем управлял мэр, а именно период, когда Гиббсвилль из заштатного городишки превратился в город третьего класса[16], эту должность занимали разной степени негодяи, потратившие на свои предвыборные кампании собственные деньги, будучи уверены в том, что после выборов их расходы окупятся с лихвой. Их уверенность всегда оказывалась оправданной, а в двух случаях настолько оправданной, что эти уверенные в себе мужчины покинули Гиббсвилль, поселились в Калифорнии или во Флориде и больше ни разу не вернулись в свой родной город. Другие же, не добившись такой эффектной прибыли, остались в Гиббсвилле. Конрад Л. Йейтс был единственным человеком, который не только потратил свои собственные, весьма солидные, сбережения на предвыборную кампанию, но и продолжал их тратить, уже будучи мэром. Йейтс относился к своей должности как к роскоши, которую мог себе позволить, и получал удовольствие от почестей, доставляемых его титулом. Ему нравилось, когда его называли «мэр», а еще больше нравилось, когда его называли «господин мэр», а в зале суда — «ваша честь». Ему нравилось, что на адресованных ему письмах стояло «Почтенному Конраду Л. Йейтсу». Ему нравилось, что на «кадиллаке», которым он владел и который оборудовал на свои собственные деньги, у него было и радио, и сирена, и проблесковые маячки. Он получал удовольствие от своих собственных речей и от участия во всевозможных комиссиях. Не испытывая восхищения к Фьорелло Г. Ла Гуардии как политику, Йейтс тем не менее, подобно ему, выступал по радио с еженедельной беседой. Его личный шофер, которого Йейтс называл водителем, был временно произведен в должность полицейского специального назначения и находился на содержании города — с годовым окладом в размере доллара, — и ему было разрешено носить полицейскую форму (на самом деле зарплату ему выплачивал лично Йейтс). «И что в этом такого? — бывало, говорил он своим приятелям. — Кто-то хочет быть генералом. Скажем, Кнудсен. Он шишка в „Дженерал моторс“. Он генерал. А я не такая большая шишка, как Кнудсен, так что мне генералом не бывать. Но я могу быть мэром. И это мне по нутру. Я всегда хотел быть мэром. И вот теперь я мэр».
Йейтс был полным мужчиной невысокого роста, подвижным и сообразительным. Всегда казалось, что он делает два дела одновременно: если он заказывал пиво, то мгновенно осушал кружку и тут же о чем-то начинал говорить ясно, четко и увлеченно. Он словно приказывал своей жажде замереть, а мозгу включиться в работу. Когда Йейтс произносил речь, то говорил весело, дружелюбно и часто безграмотно, но казалось, будто за кафедрой стоят двое: один произносит речь, а другой в это время изучает каждого присутствующего в аудитории. Йейтс удивился и обрадовался, когда его пригласили в почетные носители гроба Джозефа Б. Чапина — человека, которым он безоговорочно восхищался, — но во время службы в роли носителя гроба Йейтс чувствовал себя довольно неловко. Рядом со всеми этими важными персонами он и его положение — со сравнительно ограниченной властью — казались весьма незначительными. Губернатор знал его, и он знал губернатора, но тут были и Майк Слэттери, и Артур Мак-Генри, и Генри Лобэк, и Боб Хукер, и Уит Хофман, и доктор Инглиш, и Ллойд Уильямс — жители Гиббсвилля, куда более влиятельные, чем он. А человек по фамилии Уикс, филадельфийский адвокат Киркпатрик, адмирал, Харрисон с Уолл-стрит и Пол Дональдсон из Скрантона были большими шишками и вообще понятия не имели, кто он такой. Мэром и влиятельным лицом Йейтс мог себя чувствовать только по отношению к Эдвину Дженкинсу, которого он мог купить с потрохами, и по отношению к молодому Джонсону — новому заведующему школами. Йейтс понимал, что этот выбор в носители гроба не был данью уважения лично ему и что выбор пал бы на любого другого мэра, будь он только республиканцем. Никто не поблагодарил его ни за четко организованное движение похоронной процессии, ни за дополнительный наряд полицейских, ни за то, что он распорядился пустить поток машин, не имевших отношения к похоронам, в обход Северной Фредерик. Если бы Джо Чапин был жив и сам был носителем гроба, то обязательно бы все это заметил и не забыл бы его, мэра, поблагодарить. В роли носителя гроба, Конрад оказался именно там, где всегда мечтал оказаться: в маленькой группе важных людей, — в роли человека, признанного важной персоной. Но когда все закончилось и он вернулся в свой офис в муниципалитете, то признался себе, что был разочарован.
16
Город с населением от 10 до 20 тысяч жителей.