У птенцов подрастают крылья

И вдруг Алеша без руки и без работы… Он защищал всех нас от врагов, потерял руку, а теперь никто ему и помогать не хочет, даже на работу не берут. И он говорит, что солдаты воюют, а купцы, спекулянты разные в это время наживаются, но ведь они же тоже русские… Как же это так? А вот эти пленные солдаты — кто же они теперь? Враги? Тогда почему же Алеша так хорошо с ними разговаривал и папиросы им отдал? И они так дружески на нас смотрели, Алешу в гости звали. Какие же они враги? В голове у меня все перепуталось.

Может, Алешу получше расспросить? Это я решил сделать в самое ближайшее время. Но расспросить мне его, увы, не пришлось. Так я и остался со своей неразгаданной загадкой.

АЛЕША ЗАБОЛЕЛ

Как все неприятное в жизни, это случилось совсем неожиданно. Накануне мы с Алешей и Мишей отправились на рыбалку с ночевкой. Под утро пошел дождь, подул холодный ветер, прямо как осенью, и мы здорово продрогли.

Когда шли обратно, Алеша все подсмеивался над нами:

— Вот бы вас, неженок, на фронт. Посидели бы в окопах по пояс в воде — живо бы к любой погоде привыкли.

И вдруг через день приходит Михалыч из больницы и сообщает, что Алеша заболел. Евфросинья говорит — температура под сорок, кашляет, на бок жалуется.

— Это все рыбалка! — вмешалась мама. — Я давно говорю: эти ночевки на берегу, на сырой земле, в холод, в дождь до добра не доведут. Вот схватят воспаление легких, плеврит, тогда будут знать!

Я с укоризной посмотрел на Михалыча: зачем он только при маме начал такой разговор, ведь сам знает, к чему приведет… Михалыч сразу понял и попытался поправить дело.

— Ну при чем тут рыбалка? — сказал он. — Алеша три года на фронте был, наверно, и в холод, и в дождь попадал. При чем тут рыбалка?

— А при том, — не сдавалась мама, — что всё до поры, до времени. Вот три года с рук сходило, а на четвертый простудился и заболел.

— Но ведь и дома тоже можно простудиться, — робко вмешался я.

— Не спорь, пожалуйста! — рассердилась мама. — Впрочем, делай что хочешь. Хоть весь день, всю ночь с головой в реке сиди. Раз Алексей Михайлович это тоже поддерживает, и прекрасно. Он врач — ему виднее.

— Мадам, да за что же вы на меня-то напали? — изумился Михалыч. — Ребята на рыбалку ходят, у Алеши бок заболел, а я виноват?

— Ты тем виноват, что всякие глупости поощряешь, — сердито ответила мама.

— Ну, вы, мадам, не в духе, у вас все теперь виноваты. Во избежание дальнейших на меня нападок удаляюсь… — Он раскланялся и пошел к себе в кабинет.

— Завтра утром постукаю, послушаю его, — сказал мне Михалыч, когда я пришел к нему. — Полежит денек-другой, и все пройдет. Он парень здоровый, закаленный.

Вечером я навестил Алешу. Он лежал в постели и чувствовал себя очень неважно. Лицо все красное, глаза воспаленные; сразу видно, что сильный жар.

— Вот, брат, над вами трунил, а сам свалился, — улыбнувшись, сказал он мне. — Ну, садись, рассказывай, что нового.

Нового у меня ничего не было, а главное — я заметил, что Алеше трудно говорить и даже слушать трудно. Он все закрывал глаза, будто хотел уснуть.

Евфросинья то и дело робко подсаживалась к сыну и тихонько спрашивала:

— Томко тебе, может, попить дать?

Алеша отрицательно качал головой.

Просидев немножко, я простился и ушел. Дома рассказал, что Алеша, наверное, заболел не на шутку.

На следующий день, придя с работы, Михалыч сообщил совсем неутешительные сведения.

— Боюсь, не воспаление ли, да еще и не плеврит ли к тому же. Все легкое заложено, и температура дерет. Ночью сорок было.

Через день Алешу перенесли на носилках в больницу, положили в отдельную комнатку рядом с перевязочной. Евфросинья почти не отходила от сына.

— Я уж разрешил ей: пусть у него круглые сутки дежурит, — сказал маме Михалыч и, помолчав, с видимой неохотой добавил: — Не кончилось бы бедой.

— Ой, что ты говоришь? — испугалась мама. — Не может быть. Такой молодой, сильный…

— Не очень-то сильный, — отвечал Михалыч. — Была сила, да вся там, на фронте, осталась. Скверно то, что он ведь ранен в бок. Наверное, и плевра, а может, и легкое задето. Вот и дали себя знать.

К Алеше я заходил каждый день. Ему становилось все хуже.

Потом на два дня я поехал с мамой в деревню — навестить ее старую няню. Вернувшись, я не узнал Алешу: до того он изменился за эти два дня.

Увидя его желтое, осунувшееся лицо, щеки, обросшие серой колючей щетиной, я сразу вспомнил Петра Ивановича перед самым концом. Такое же лицо, щетина и такие же страшные, будто спрашивающие о чем-то глаза.

— Юрка, дружок… — проговорил Алеша, силясь улыбнуться. Он хотел привстать и не смог.

— Лежи, лежи, — засуетилась Евфросинья. — Юрочка, сядьте вон туда, чтобы он вас видел.

Я сел на стул напротив кровати.

— Плохо мне, дышать нечем, — тихо сказал Алеша. — Воздуху нет. Я уж прошу мать: помаши мне, может, полегчает.

— Да я и так машу, — робко ответила Евфросинья и, наклонившись над больным, начала махать полотенцем.

Алеша закрыл глаза, раскрыл пошире рот, стараясь глубже вздохнуть. При каждом вздохе из груди вырывалось какое-то напряженное хрипение.

В это время вошел Михалыч:

— Ну, как дела?

Евфросинья ничего не ответила. Алеша тоже.

Михалыч подошел к больному, пощупал пульс.

— Отличный, все в порядке. Крепиться нужно.

— Воздуху нет, задохся я, — прошептал Алеша.

— Пройдет, все пройдет. Молодцом будешь.

Какое-то подобие усмешки пробежало по губам больного. Он попытался вздохнуть и вдруг схватился за горло.

— Душит, душит… — застонал он. — Воздуху, воздуху нет… — Он рванул ворот рубашки и упал на подушку.

— Юра, уходи, — сказал Михалыч.

Я выбежал из палаты, из больницы и не помню как добежал до дома.

— Ну что? — спросила мама. И, не дожидаясь ответа, начала креститься. — О господи! Какой ужас, какой ужас! Бедная Евфросинья, как ждала, как она ждала его!

Мы оба плакали, но в этот раз слезы не облегчили душу. Я все время видел перед собой посиневшее от удушья лицо Алеши.

Сколько часов мы с мамой так просидели — не помню. Хлопнула входная дверь. Пришел Михалыч.

— Умер? — спросила мама.

В ответ Михалыч ничего не ответил. Он торопливо закурил и выпустил густую струю дыма, будто стараясь скрыть свое лицо.

— Вот ведь история, — наконец, видимо еле сдерживая волнение, проговорил он. — Прорвался…

— Кто прорвался?

— Абсцесс, абсцесс в легком.

— Алеша не умер? — радостно вскрикнули мама и я.

— Нет, не умер. Пожалуй, еще выкарабкается, — все так же поспешно отвечал Михалыч. — Страшные минуты были, — продолжал он, немного успокаиваясь. — Вижу, задыхается, совсем задыхается. Ну, конец. Посинел весь. И вдруг как рванется с кровати: «Умираю, спасите!» — да как закашлялся, а изо рта гной с кровью прямо ручьем, будто плотину внутри прорвало. И сразу легче ему. Вздохнул глубже, глубже, на глазах розовеет. Открыл глаза, улыбнулся. Ожил парнишка. А в эту секунду за спиной как грохнет что-то. Оглянулся — Евфросинья на полу без памяти. Что тут делать? То ли с ним возиться, то ли ее в чувство приводить. Хорошо еще, что в больнице, не дома. Позвал нянек. Они ее в перевязочную унесли, а я скорее за Алешку взялся. Камфару ему ввел, чтоб сердце поддержать. Совсем ожил парень. Только дышать как следует боится. Говорю ему: дыши глубже, не бойся. А он все воздух как-то придерживает, видать, опасается — ну-ка опять схватит…

— Ну, не схватило больше? — спросила мама.

— Нет, отпустило. Абсцесс прорвался, сразу полегче стало.

— А не может опять повториться?

Михалыч пожал плечами.

Посмотрим. Хорошо, что не задохнулся. Жуткая картина, и помочь нечем.

— Евфросинья-то опомнилась? — поинтересовалась мама.

— Дали нашатырь понюхать — живо пришла в себя.

— Рада?

Михалыч только кивнул.

— Все смотрит на него, а сама, как дурочка, одно и то же твердит: «Жив, жив, жив»…