Страница 9 из 11
Проблема знака и знакового значения в лингвистике имеет давнюю историю. Еще в 1660 году в «Грамматике общей и рациональной» («Грамматике Пор-Рояль») было дано оригинальное толкование понятия словесного знака, актуальность которого сохраняется по сей день, ср.: «Слова можно определить как членораздельные звуки, которые используются людьми как знаки для обозначения мыслей. Поэтому трудно постичь различные виды значений, заключенных в словах, не постигнув, прежде всего того, что происходит в наших мыслях, ибо слова и были созданы лишь для передачи и постижения мыслей» [5, 90]. Из определения вытекает, что слово это знак мысли, а не знак предмета действительности. Мысль, как представляется, – это не зеркальное отражение предмета, поскольку носителем ее является человек, с присущим ему субъективно-объективным видением мира. Отсюда следует, что в словесном значении присутствуют два начала – субъективное и объективное.
Авторы «Грамматики» говорят в этой связи соответственно о «смутных» и «ясных» значениях слова. Так, например, имена существительные имеют «ясное» значение и «смутное» (= коннотативное) значение, ср. краснота (красный цвет – ясное значение; «предмет», который обладает этим цветом, – смутное значение, поскольку на самом деле не является предметом; слово в целом обозначает качество какого-то предмета, а не предмет) [ср. там же, 94–95]. Сами по себе знаки языка имеют звуковую (голосовую) и графическую природу. Однако знаки языка мы ассоциируем не только по их внешней природе проявления, но и по их отношению к обозначаемым мыслям. Таким образом, языковые знаки мы рассматриваем с двух сторон: «Первая – то, чем они являются по своей природе, а именно как звуки и буквы. Вторая – их значение, т. е. способ, каким люди используют их для означения своих мыслей» [там же, 71].
Еще более поразительную по точности характеристику знака дают мыслители Пор-Рояля А. Арно и П. Николь в книге, посвященной логике и искусству мышления, ср.: «Знак заключает в себе, таким образом, две идеи: идею вещи представляющей и идею вещи представляемой, и сущность его состоит в том, чтобы вызывать вторую посредством первой» [6, 46]. При этом авторы неоднократно оговаривают разницу между знаком и тем, что этот знак обозначает, ср. «Всякий знак предполагает различие между представляющей вещью и той, которая ею представлена» [6, 47].
Прошло более ста лет, и немецкий философ Г.В.Ф. Гегель предложил несколько иное толкование данной проблемы, ср. «Знак – это вещь, обладающая значением, которое не является, однако, ее собственной сущностью и к которому эта вещь относится, следовательно, как чужая. Но, кроме того, она обладает также и своим собственным значением, которое не связано с природой самого предмета, обозначенного этой вещью» ([14, 20]; подчеркнуто мной – А.Ф.).
Таким образом, обозначаемая с помощью знака сущность не является собственностью знака, хотя закреплена за ним. Можно предположить, что это есть обозначаемое мыслительное понятие как отражение в сознании субъекта «вещи представляемой». Сразу отвергнем идею о том, что это может быть лексическое или так называемое номинативное значение знака, не будем смешивать семантическую категорию с мыслительной, хотя традиция подталкивает нас к этому. Не может же знак обозначать собственную сущность! Далее остается лишь разобраться, что считать собственным значением знака.
У некоторых лингвистов не вызывает сомнения, что к собственным значениям знака следует отнести грамматические значения формы знака, например: род, число, а также значения его словообразовательных и номинационных формантов, с чем можно частично согласиться. Однако здесь не все так просто, как кажется на первый взгляд. Если эти грамматические значения лишь формально соотносятся с обозначаемым понятием (ср. окунь – муж. р.: муж. пол) или не соотносятся вовсе (ср. стол – муж. р. # муж. пол), то вполне вероятно они могут считаться собственными знаковыми значениями, которые помогают знаку выполнять его классификационные, каталогизирующие функции. Но если грамматические значения формы знака семантизированы обозначаемым понятием, ср. мальчик – муж. р. ← муж. пол, + маль ← «маленький» + -чик ← «маленький» + ед. ч. ← «единственный»), то в таком случае следует признать наличие в знаковом отношении семантико-понятийного тождества.
Возникает вопрос, что же Г.В.Ф. Гегель относил к собственному значению знака? Только формальные, классификационные признаки? Значение, которым знак «обладает», лишено статуса «собственной сущности» знака. Философ невольно указывает на то, что здесь скрыто противоречие, которое для него (нелингвиста) осталось неразрешимым. Противоречие имеется, и не одно.
Во-первых, значение – это языковая категория. Оно должно включаться в знак и участвовать вместе с формой в обозначении чего-то лежащего вне языка. Обозначать означает семантизировать выражаемый объект, наполнять его языковым содержанием, придавать ему соответствующее значение. Обозначить понятие означает аппроксимировать понятие, соотнести понятие со значением, т. е. приблизить значение к понятию или наложить значение на понятие. Другой немецкий философ, М. Хайдеггер, справедливо замечает, что «все знаки возникают из указания» [53, 266]. Знак указывает на что-то аналогичное, имеющееся в нем самом и в обозначаемом понятии.
Во-вторых, как уже было отмечено выше, гегелевское значение – это «вещь чужая», которую знак призван обозначать. Напрашивается вывод, что понятие о вещи есть прерогатива концептуального, а не языкового сознания. В акте обозначения слово придает значение понятию, т. е. накладывает на него свой семантический потенциал. Часто, к сожалению, для многих носителей языка семиотический акт на этом и исчерпывается. Все, что есть в обозначающем знаке, говорящий автоматически приписывает обозначаемому понятию, а в конечном итоге отождествляет языковую семантику с мыслительным понятием, не задумываясь над тем, что какая-то часть семантической инструментальности затемняет обозначаемое понятие и даже подменяет его, а другая его часть просто не участвует в обозначении.
Слепая вера в истинность знакового значения, приписываемого какому-то предмету, приводит к искаженному пониманию действительности. В этой связи уместно также привести слова древнегреческого философа Секста Эмпирика: «Нелепо результат, происходящий от соединения двух, прилагать не к двум, а приписывать только одному из двух» [46, 286].
Семантико-понятийное отношение может быть не только тождественным, оно со стороны языка может оказаться комплементивным, селективным, жестким детерминативным (искажающим, размывающим, вуалирующим).
Со стороны понятия данное отношение актуализируется не менее активно – всем известны примеры концептуализации (понятийного уподобления, содержательного выхолащивания семантики слов и перехода последних в служебные слова), а также уже упомянутые выше процессы семантизации структурных формантов языкового знака. Учитывать нужно двунаправленность данного отношения. Зачастую, когда «слово не способно объяснить внешний предмет, … сам внешний предмет становится объясняющим для слова» [46, 77].
Итак, у слова как вербального (= языкового и речевого) знака можно выделить две ипостаси – семантическую (значимую) и понятийную (мыслительную). Первая ипостась имманентна. Вторая – относительна. Однако данная дихотомия не исчерпывает сути словесного знака. Учитывая мощную ассоциативную природу слова как языкового знака, целесообразно было бы говорить не о дихотомии, а о политомии семантико-понятийного отношения. Значение языковой единицы можно было бы представить в таком случае в виде сгустка, совокупности нескольких частей понятийно-ориентированных признаков, группирующихся вокруг единого семантического ядра; признаковых частей, выполняющих представительскую функцию, роль понятийных дейксисов, мыслительных векторов (рис. 4).