Минерва

Он оборвал, заметив, что становится слишком серьезным. Говорить этой блондинке, состоявшей только из тела, что-нибудь прочувствованное, было профанацией.

— Я обещал Мортейлю танцевать кадриль визави с ним и Клелией, — сказал он.

Леди Олимпия снисходительно улыбнулась.

— Мортейль и не думает танцевать.

Он больше не обращал на нее внимания.

— Здесь стало душно, — заметил он, низко поклонился и вышел.

Леди Олимпия спокойно объявила:

— Здесь удивительно свежо.

Она выпрямилась, протянула руку за мраморную спинку скамьи и подставила ее под капающую из переполненного бассейна воду. На этой руке не было никаких драгоценностей, она сверкала наготой в сознании своей власти. Падающие капли украшали ее влажным блеском.

Бальная музыка весело кружилась у ног трех женщин. Мимо, со сверкающими глазами, прошли несколько пар, искавших в звуках наслаждения. Когда зал опять опустел, леди Олимпия сказала зевая:

— Этот Якобус удивительно легко краснеет. А между тем он, несомненно, один из тех мужчин, которые не церемонятся с нами.

Герцогиня ответила:

— О, его цинизм поверхностный. Он научился ему. В глубине души, я думаю, он мягок, хотя и вел жизнь человека, не останавливающегося ни перед чем.

— Уже? Он очень молод.

— Он худощав, как мальчик, и волосы у него тоже мягкие, как у мальчика, на его подвижном лице отражаются все переживания, и не запечатлевается ни одно. Тем не менее, ему лет тридцать пять, и он пережил немало.

— Какого он происхождения?

— Не знаю. Он у себя дома везде в Европе, где существует артистическая богема. Когда я в Риме стащила его с пятого этажа, он уже жил тогда в Piano nobile. Он долго поднимался и опускался с женщинами и, я думаю, через женщин, В двадцать лет он имел счастье понравиться Сбригати.

— Лоне Сбригати?

— Она была тогда еще неизвестной маленькой актрисой. Якобус не зарабатывал ничего и жил на ее счет. В критический момент, или когда она ему больше не была нужна, он грубо бросил ее. Говорят, что только с того времени ее голос приобрел трагический тембр.

Проперция Понти опустила голову и закрыла глаза рукой.

— Эта черта не восстанавливает вас против вашего друга? — спросила леди Олимпия. — Дорогая герцогиня, я восхищаюсь вами.

Герцогиня изумленно посмотрела на нее.

— Почему же? Ведь его творения хотят жить — как может он считаться с страданиями других? Впрочем, его любовные приключения не отняли у него душевной невинности.

— Ах, вы, знаток душ!

— О, нет! Я никогда не спрашиваю, что творится в чужой душе; я слишком боюсь неопрятных ответов. Я гораздо охотнее довольствуюсь переодеванием, поверхностной игрой, и не оспариваю красоты у всех душ, ловко наложивших на себя покровы. Та красота, в которую мы можем без разочарования вглядываться до самой глубины, принадлежит только произведениям искусства и редким людям, совершенным, как они.

— А Якобус?

— Если бы у него самого не была глубоко невинная душа, как мог бы он нарисовать все это?

И она обвела зал взглядом, полным ненарушимого доверия.

Леди Олимпия осведомилась:

— Откуда же вы знаете его старые истории?

— Он рассказал мне их.

— Он… И это не заставляет вас задумываться?

Герцогиня улыбнулась.

— Он краснел и при этом.

— Дорогая герцогиня, вы невинны до ужаса.

— Синьора Проперция, — мягко и с болью сказала герцогиня, — приободритесь.

Она приподняла ей голову. Леди Олимпия высказала предположение:

— Вы объявите невинным и того, герцогиня, кто сделал это?

— Нет, Проперция, вы должны поставить это ему в счет и любить его меньше! — сказала герцогиня. — Он своей жестокостью не защищает никаких творений. Наоборот, он разрушает ваши, Проперция. Вы должны были бы презирать его, как безрассудного преступника.

— Я хотела бы ненавидеть его, — сказала Проперция, — за то, что он такой утонченный и искусственный… Но ведь за это я и люблю его, — уныло пробормотала она. Она выпрямилась:

— Я ненавижу только грациозное, вкрадчивое создание, которое хочет выйти за него замуж… не потому, что она отнимает его у меня — он и так потерян для меня, — но я чувствую, что она будет его обманывать.

— Удивительно! — воскликнула леди Олимпия. — Я чувствую то же самое! Но во всяком случае еще прежде дочери его обманывает отец. Этот маленький, скользкий старичок обманывал каждого, кто попадал ему в лапы. Он не преминет показать свое искусство и зятю. Что касается меня, то в моем лондонском доме стоит Гермес, который, по отзыву знатоков, исследовавших его в паллацо Долан, прежде, чем я купила его, был настоящий. Странная вещь: впоследствии один из этих антиквариев уверял меня, что мой Гермес очень недурная копия; настоящий же все еще находится на Большом канале.

Герцогиня сказала:

— Я не купила ни одного бюста, хотя мне предлагали их. Но весь дворец чуть не сделался моей собственностью.

— Вы ошибаетесь, — объявила леди Олимпия. — Он скорее сгорел бы на глазах у вас. Никогда старый колдун не позволил бы вам вступить в него.

— После всего, что я узнала с тех пор, я почти готова поверить этому. Я с удовольствием вспоминаю свое первое посещение. Седовласый камердинер, не знавший меня, водил меня по залам, таинственно, тихо и немного смущенно. Он отдергивал покровы с больших картин почти пристыженно, как будто позволял мне подсматривать в замочную скважину за своими господами. Он говорил о статуях, как будто они слышали его, со слабым румянцем. Деревянное изображение дожа из дома Долан и гигантский фонарь на его галерее, две или три дюжины портретов кардинала из фамилии Долан, стеклянные ящики со шляпами, клобуками, мантиями, сутанами, красными чулками князя церкви и его вставленные в раму рукописи приводили седого слугу в восхищение и огорчали его. — Какие великие воспоминания! — тихо восклицал он. — И этим должен жить такой знаменитый дом! Больше у него ничего нет!

— Он так часто повторял это, — заметила леди Олимпия, — что, наверно, уж давно сам верит в это.

Герцогиня продолжала:

— Впоследствии я часто навещала старика и почти полюбила его — именно потому, что воображала, будто он играет по вдохновению в честь меня. К сожалению, теперь я знаю, что он разыгрывает свою роль перед всеми. От анфилады каменных зал, по которым он водил меня, отделялся ряд маленьких покоев. На самом конце его стоял прекрасный женский бюст, изображавший римлянку. Его обнимала молодая девушка в светлом платье. Она прижималась к пьедесталу; в руках у нее была книга в пергаментном переплете. Эта неожиданная прелестная картина была точно завершением длинной и холодной перспективы.

— Клелия всегда устраивает живые картины. Я думаю, она делает это бессознательно.

— Я с удовольствием смотрю на них. Тогда я очень обрадовалась этому милому явлению. Когда я подошла ближе, слуга шепнул за моей спиной: «Бедная молодая госпожа, она кормит отца. Иногда, когда какая-нибудь богатая дама хочет купить ту или иную вещь, наша синьорина Клелия отдает ее, хотя отец убил бы ее, если бы узнал об этом. Но чем здесь жили бы иначе? Да, и этот бюст наша синьорина отдаст, если кто-нибудь сумеет оценить его по его полной стоимости». Молодая девушка прошептала, не оборачиваясь: «Мою милую Фаустину? О, нет».

Герцогиня оборвала:

— Синьора Проперция, что с вами?

Из широко раскрытых глаз Проперции текли две крупные слезы. Они медленно и дрожа, точно от страха, выступали из своих темных врат. Плачущая молила:

— Не мучьте меня так. Эта Фаустина принадлежала мне. Ее выкопали у меня на глазах; я очень любила ее и думала, что никогда не расстанусь с ней. Потом я подарила ее господину де Мортейль, потому что он однажды осмотрел ее со всех сторон и нашел, что она хорошо сделана.

— Хорошо сделана! — воскликнула герцогиня. — Античная голова — хорошо сделана? Кто же видел руку, вылепившую ее? Разве она не сделалась уже давно мистической? Жизнь статуй под конец перестает зависеть от нас, людей. Они имеют свои поколения и своих предков, подобно нам, и каждая из них — индивидуальнее, свободнее и бессмертнее нас.