Минерва

— Она приехала. Она не могла жить без вас, Морис. Вы должны очень гордиться.

— Несомненно. Она неудобна, но почетна. А вам, Клелия, это не мешает?

— Почему же? Я тоже горжусь этим. Великая Проперция Понти любит моего жениха, — подумайте только.

— А ревность…

— Ревность: ни один из нас, мой милый, не имеет права ревновать. Этого нет в договоре. Вы знаете, почему мы заключили его. Папа хочет вас в зятья, потому что вы носите хорошее имя, богаты, и в особенности потому, что вы принесете ему Фаустину, его милую Фаустину. Вы женитесь на венецианке, потому что вам не нравится ваше отечество в его теперешнем виде. Вы хотели бы из духа противоречия казаться самому себе большим аристократом. Вы бежите от демократии в самый тихий и изолированный уголок знати, какой вы могли найти, в палаццо на Большом канале. Вы избрали мой, и я не имею ничего против… Ведь вы не станете отрицать всего этого?

— Вы слишком умны, Клелия.

Они остановились. Они находились в обширном, полном народа зале, где составлялись группы для танцев. Невидимые музыканты заиграли радостную мелодию. Но с галереи, которая тянулась наверху вдоль стен, донесся шум вееров. Прекраснейшие женщины длинными рядами перегибались далеко через перила, хлопали в ладоши и восклицали: «Да здравствует Проперция».

В середине комнаты возвышался бронзовый юноша; он стоял, откинув назад голову и подняв кверху руки. Они сливались с грудью, бедрами, плечами и стремительно, на кончиках пальцев отталкивающимися от пола ступнями в одну трепетную линию, выражавшую несказанное стремление к свету. Проперция даже не знала, что стоит возле своего свободнейшего творения. Толпа видела ее во всем ее блеске и была полна воодушевления. Она вяло, без радости, наклонила в знак благодарности голову. Герцогиня счастливо улыбалась.

— Не прекрасно ли это? — воскликнула она. — Этот зал золотой. Здесь пышно цветут золотые арабески, в золотых фризах теснятся насильники-гномы, нам светят золотые полумесяцы, и геройские игры, охоты и деяния великих мира окружают нас в вихре округленных членов. Из чащи выбегает необузданная толпа нимф; она рвется нарушить молчание картины; но из мощно раскрытых ртов не доносится ни звука. Отвага, опираясь на льва, хватается за рог изобилия. Победоносный гладиатор хвастает и ликует. Трагик, с маской в руке, кипит божественной силой. На балконах неподвижно стоят золотые победители, герои, освободители, а вокруг них золотые леса поднимаются ввысь к целомудренному лунному свету, который зовется Дианой. Это зал Дианы.

Проперция вдруг сказала:

— Диана там наверху, герцогиня — вы.

Мортейль, Зибелинд и Клелия Долан рассмеялись.

— Ведь Диана белокура.

— Якобус, вы знаете, кто такая Диана, — возразила Проперция.

— Я хотел только написать Диану вообще, — сказал Якобус, краснея. — Быть может, я написал Диану, которая воплотилась в тело герцогини Асси.

— Может быть, это и так, — сказали Долан и Сан-Бакко. Они с сомнением переглянулись.

Герцогиня заявила:

— Быть может, я была ею. Теперь этого уж, наверно, нет.

И она пошла дальше. Проперция была погружена в созерцание старого, усталого человека, которому пышная нагая женщина надевала венок на голову.

— Поздно, — сказала она про себя. — Он был, быть может, полон тщетной страсти. А она приходит теперь, когда он даже не может больше желать ее.

Якобус возразил ей.

— Он великий художник и получает то, что заслужил.

Но она покачала головой. Ее огромные глаза, строгие, выпуклые и неподвижные, не отрывались от стройной спины юного Мортейля. Он шел, склонившись к белокурым волосам Клелии, большим узлом лежавшим на ее хрупком затылке. Она двигалась легко и неслышно, белая и благоуханная, как цветочная пыль. Проперция шла тяжело и с трудом. Фон Зибелинд сказал своему спутнику:

— Она выбросила за борт все высшее достоинство; теперь за ним летит и обыкновенное приличие. Ее возлюбленный собирается жениться, она ездит вслед за женихом и невестой, и в толпе, восторженно приветствующей знаменитую женщину, она видит только девочку, которая отнимает у нее ее возлюбленного.

— Это великое и жуткое зрелище, — сказал Якобус.

— Я нахожу его жалким и невероятно бесстыдным. Но оно действует очень благотворно, так как лишний раз показывает ничтожество так называемых великих людей.

— Если на вас это действует благотворно… Сам Мортейль, кажется, ничего не имеет против этого. Я видел, как он строил ей глазки за спиной малютки.

— Как он любим!

Зибелинд фыркнул от ненависти.

— Вы думаете, невинный художник, что ему хочется отказаться от своего изысканного положения — положения холодного господина, отвергающего знаменитую во всей Европе женщину?

— Вы думаете, он отвергает ее?

— Из честолюбия, мой милый. Ведь о том, кто не хочет Проперции, будут говорить дольше, чем о том, кто обладал ею. И при этом — сказать ли вам? — в сущности, она ему нравится.

— Вы внушаете мне страх, Зибелинд. В делах любви у вас две пары глаз.

— У меня… ах, у меня… — Лицо Зибелинда покрылось потом, его карие глаза со светлыми точками растерянно блуждали вокруг, а в голосе звучало скрытое отчаяние. Вдруг он овладел собой и прогнусавил:

— Огромный опыт, почтеннейший. Само собой разумеется, когда я был еще молод и хорош собой.

И он глупо рассмеялся.

Стены зала, в котором они теперь стояли, были покрыты молочно-белым мрамором, подернутым розовой дымкой. Кое-где его прерывали плоские колонки, выложенные серебром и голубыми камнями. Посреди зала находился круглый маленький бассейн из голубого камня. Играющая на скрипке муза отражалась в воде бассейна, а на его серебряных краях плясали хрупкие амуры. В зале почти не было людей. Герцогиня сказала Проперции:

— Этот зал я люблю, он серебряный. На потолке над нами царят боги; их ноги упираются в мраморные капители. Богини в серебряных шлемах, с большими светлыми грудями, лежат на прозрачных подушках из облаков, в глубоком, сияющем небе. Они ослепительно белокуры и белы, они добры, у них узкие колени, и они покрыты драгоценностями. Боги, чернокудрые, стройные, с глазами, полными прекрасных желаний, всегда остаются юношами; но их души становятся все богаче. Юность богинь вечно в расцвете. Боги и богини мягки, любопытны и изменчивы. Их уста улыбаются всему, что благоухает, звучит и сверкает. Кадильницы задумчиво кадят. От тишины этого уголка воздух кажется серебряным. В складках бледно-голубых и серебряных знамен между колоннами грезят тихие победы. Это победы Минервы. Это ее зал.

Проперция сказала:

— Минерва там, наверху, герцогиня — вы.

Все посмотрели наверх; никто не противоречил. Якобус пояснил:

— Минерва, герцогиня, это та женщина, которую я хотел написать, когда делал ваш портрет в отеле в Риме. Вы были похожи на нее тогда только в прекрасные мгновения, и даже теперь вы еще не догнали ее. Но Проперция видит уже теперь, что Минерва — ваш будущий портрет.

— Я тоже вижу это, — подтвердил Долан, склоняя голову к плечу. — Герцогиня, вы догоните богиню.

— Я надеюсь, что она подождет меня, — сказала герцогиня.

Когда она повернула спину, Зибелинд сделал страдальческую гримасу и пробормотал:

— Эта богиня наверху — безбожно прекрасна, этого никто не чувствует так сильно, как я. Но, благодарение богу, у людей никогда не бывают такие серебристые плечи, и волосы никогда не рассыпаются по ним такими красно-золотыми хлопьями. За эти сорочки из паутины и эти расплывающиеся от мягкости шелка не скользнут человеческие пальцы. Человеческая чувственность не может быть такой смягченной, счастливой и лишенной похотливости. Да это и было бы прямо-таки возмутительно.

Он оборвал. Клелия Долан недоверчиво посмотрела на него и отошла в сторону. Сан-Бакко подошел на шаг ближе и спросил воинственно и свысока:

— Скажите-ка, любезный, зачем собственно вы говорите такие вещи?

Зибелинд вздрогнул; он придал своему лицу мужественное и шутливое выражение.