Голова

— Я проводил ее на Иегерштрассе, она была так весела. Я проводил ее на Моцштрассе… Бедная Леа!.. — Он один помнил, что каждый час принес ей. — Она проста душой, я знаю, я утверждаю это. Ни один порок не затрагивает ее. Она проходит сквозь них, она скользит мимо жизни. Она никогда не потеряет себя. Что для нее мир? Вынужденная прогулка… — Он перевоплощал ее в себя. Все лучшее, чем он обладал и что знал, дарил он ей. — А теперь она ушла. Куда же деваться мне? — В глазах разверстая бездна. Он снял шляпу, голова была уже вся седая. — Она больше не вернется. На этот раз не вернется, я чувствую. Я всегда только сопровождал ее, я — тот второстепенный персонаж, который поклоняется и сопутствует. Я должен быть там, где она! Где бы она ни была! — Движения у него стали беспорядочными.

Терра преградил ему путь.

— А скандал! — прошептал он. — Не забудьте про скандал!

Они взглянули друг на друга; бездна в глазах Эрвина Ланна сомкнулась.

— Я очень устал, — сказал он. — Я подожду ее. — Терра оставил его, а сам пустился бежать.

Улицы были еще пустынны и тихи, но дыхание катастрофы гнало его все дальше ясным, пустынным июльским утром. — «Какая она сейчас? — думал он неустанно. — Как не похожа на ту, какой видит ее этот мечтатель… Она конченый человек. Ей уже недолго маяться. Так и надо, довольно болтовни. Смерть палача избавляет от жертв… где я это слышал?» Он окликнул такси, но не знал, куда ехать, и отослал его.

«Какая она сейчас?.. Нам придется исчезнуть, если скандал разразится. Смерть палача избавляет от жертв. Мы исчезнем, любимая! Катастрофа надвигается. Смерть палача…» Он поднял глаза на дом напротив.

Стиль XVIII века со скупым орнаментом. Дом стоял несколько отступя в ряду других домов, плиты перед ним позеленели. Подъезд монументальный, барский; меньшая дверь рядом как раз раскрылась. Только воздух, повеявший из нее, заставил Терра вспомнить о Мангольфе. Это был дом Мангольфа.

Он поспешил на другую сторону. Там он, правда, не двинулся с места, топал ногой и не мог уйти. Куря, шагал он взад и вперед, взад и вперед. Рот ожесточенно извергал дым, все лицо дергалось во власти гнева. «Из-за него!» Из-за него Леа очутилась там, где была сейчас. Из-за него стала такой. Брат увидел ее в расцвете былых дней, с гордой осанкой и гордой душой, в светлом платье, вызывающе юной в каждом жесте, каждом телодвижении, а смех ее звучал торжествующим вызовом жизни… Теперь, наконец, она была побеждена. Еще недостойно цеплялась за жизнь и падала побежденная, ибо кто-то обезоружил ее. Непоправимо обезоружил… Терра отшвырнул десятый окурок и твердым шагом вошел в дом. Лакеи в вестибюле и на лестнице не посмели остановить его, он прямым путем направился в спальню хозяина.

Мангольф только вставал. Он был в пижаме и брился.

— Дорогой Вольф! — начал Терра, остановившись в дверях. — В твоем доме не пахнет любовью. Я давно собирался сказать тебе это. Если бы я мог втолковать тебе, какое действие ты оказываешь на людей, ты, без всякого сомнения, немедленно перерезал бы себе горло, — вся остановка за тем, что у тебя не бритва, а прибор Жиллета.

— Ты не в своем уме! — воскликнул Мангольф.

Терра потряс кулаками, у него было такое выражение лица, что Мангольф оставил бритье.

— Что тебе нужно?

Но Терра долго молчал; потом сухое рыдание и, наконец, взрыв. Мангольф расслышал только «Леа», слова глушили одно другое. Встревожившись, он хотел услышать больше, а Терра выкрикивал:

— Ты утратил право даже знать ее имя. На тебе лежит страшная ответственность. Ты осужден, — наконец-то, наконец я могу сказать тебе это! — осужден перед лицом собственной совести и перед лицом человечества. Ибо она умирает из-за тебя. И близится твоя война.

Откуда ему это известно, спросил Мангольф; но Терра ничего не слушал.

— Ты разоблачен. Запомни и поберегись! Это уже не игра. Довольно ты пожинал в жизни дешевых лавров, не затевай еще и войны! Довольно ты вредил, ты всегда был величайшей опасностью. Ты пресмыкался перед подлостью, служил ей и сам стал подлецом. Вот она — вторая невинность, твое изобретение.

Беспощадный голос! В нем глубокое знание и непреклонный приговор! Мангольф, чье лицо было отражением темных глубин, вдруг усомнился в себе; он, дрожа, упал на стул. «И это мне, когда я и так одержим сомнениями», — жалобно думал он.

— Кто увильнул от дуэли, не объявляет войны, — шипел Терра. — Ты воспрепятствуешь мобилизации. — И на растерянный жест Мангольфа зашептал у самого его уха: — Воспрепятствуй ей! Прими меры к немедленному внесению законопроекта об угольной монополии!

«Он попросту глуп», — думал Мангольф, но сам был точно парализован. Молча стерпел он новую вспышку Терра, его новые угрозы и, наконец, возмущенный уход.

Катастрофа, перед которой наперед содрогался Терра, надвинулась в то же утро. Леа вызвала его; незнакомая молодая женщина умерла. У нее не хватило духа показаться на глаза своему мужу. Надо спасать, что еще можно спасти! Вся вина падала на Лею. Блахфельдер позвонила в санаторий, и за ней приехали оттуда. Вся надежда на брата. Он сотворил чудо, скандал разразился лишь к вечеру, даже чудо не могло сделать большего. В вечерних газетах имена еще не назывались, но полиция заявила, что не может воспрепятствовать их разглашению наутро. А тогда арест неизбежен при всем должном уважении к высоким покровителям актрисы… В запасе была одна ночь.

Он пошел к Алисе. Тот же поздний час, что вчера, та же комната, Алиса вся в черном. Ему сразу стало труднее дышать в ее присутствии, чем в атмосфере самой катастрофы. Он попросил ее спасти Лею, спасти его сестру, спасти их. Но у нее было все то же неумолимое лицо архангела, узкое и совсем белое, над тесным черным воротником. Она никого не станет удерживать, кому надлежит уйти, сказала она наконец. Она и сама бы охотно ушла. Тогда он, ужаснувшись, умолк. Она была в черном, — а вчера тоже? Он не помнил; ее превращение совершилось незаметно, но непреложно, оно потрясало. Терра ощутил ее преображенную красоту как новую силу, как выражение той последней власти, которая судит и завершает.

Он стряхнул с себя ужас и собрался спорить. Она только серьезно спросила, хотел бы он сам вновь увидеть сестру на сцене, если бы это оказалось возможно; тут сердце у него замерло, он понял, что Лее конец. Он встал.

— И я любила ее, — сказала Алиса.

— Она гибнет, — беззвучно произнес брат.

Он возмутился. Что делает у себя в комнате ее муж? Молится? О победе? О массовом истреблении? Тогда, конечно, нечего думать об одной жизни. В раздражающей атмосфере близкого массового убийства Леа стала преступной, стала жертвой своей впечатлительной натуры, ранее других презрев важность самосохранения.

— И за эту жертву ответствен тот, кто хочет войны. Он падет. Смерть палача избавляет от жертв. — Это было больше, чем он хотел высказать, он запнулся. — Кто ответствен? Неизвестно, но на виду Толлебен. Достаточно быть на виду.

— Он падет, — повторила теперь уже Алиса. — Мы единодушны и с ним. — Она подошла к двери и открыла ее.

Толлебен, как вчера, стоял перед распахнутым окном, только лунный свет не озарял его. Опущенная голова и молитвенно сложенные руки оставались в тени. Пискливый голосок звучал слабо, вздохи приглушали его.

— Милосердый боже, я не желал этого. Мои намерения не изменились, я согласен на переговоры. Не попусти же, чтобы вся моя политика рухнула, как карточный домик! Милосердый боже, отврати самое страшное! Я один уже на это не способен, я снимаю с себя ответственность. Но чем может раб твой угодить тебе? Нужна тебе жертва? — Робко поднялись голова и руки. Толлебен улыбался робко, как будто боялся, что бог осудит его за непривычно громкие слова. — Я готов! — впервые выговорил он с подъемом, молитвенно сложенные руки метнулись навстречу богу, расширенные глаза смотрели на него. Алиса закрыла дверь.

Они постояли молча, Терра не знал, что сказать. Он собрался уйти, потом резко повернул назад.

— Ужасно! — воскликнул он. — Что вы с ним сделали? — И видя, что бледный ангел все тянется ввысь: — Сейчас он выйдет, сейчас былой насильник покажет вам свое смиренное лицо и спросит, когда этому надлежит быть. Ужасно!