Диана

— Никогда! Никогда! — задыхалась она, и ей стало холодно при мысли, что она все-таки чуть не сделала этого.

— Заставить простить себе пустую кассу, разыграть пай-девочку, немножко поплакать, а меня тихонько стряхнуть, отречься от меня: этого хотела ты. Дура, ты думала, что можешь провести меня! Что, поймал я тебя?

Пытка обессиливала ее, она опять попробовала отвернуться. Он тотчас же выпустил ее руки и схватил ее сзади за шею. Он давил долго и с силой, совершенно вне себя от ее покорности и молчания. Вдруг лунный свет скользнул по ее профилю: он был совершенно синий Он разжал руки; она упала в угол, почти без сознания. «Фуй, предательница!» — крикнул он. Он набрал слюны и плюнул своей возлюбленной в лоб. После этого он почувствовал приятное удовлетворение и закурил папиросу. Наконец, она заговорила едва слышно, еще с трудом дыша:

— Почему ты не покончишь со мной! Будь милосерд!

И так как он насмешливо молчал, она прибавила:

— Разве ты не видишь, что я люблю тебя?

Он передразнил ее прерывающийся шепот:

— Ведь я принадлежу тебе! Разве ты не чувствовала только что моих объятий? Будь счастлива, мое сокровище!

— Ты принадлежишь мне! — сказала она явственнее. — Я не была бы даже счастлива этим. Я должна принадлежать тебе: я жажду погибнуть от тебя, — понимаешь ли ты это? Я хотела бы принести тебе себя в жертву бесповоротно, так, чтобы от меня ничего не осталось. Я с отчанием ищу, что у меня еще есть, чтобы дать это тебе, чтобы еще раз ощутить сладострастие жертвы. Но уже все твое. Мою душу ты истрепал совершенно, так что для второй жизни от нее уже ничего не осталось. Убей теперь и остаток моего тела! Моя жизнь была твоей, возьми теперь и мою смерть!

Он с усмешкой пожал плечами. Бла плакала, глядя широко открытыми глазами на белое от луны поле. Над ним мчались облака, точно сонм теней. Камни старой дороги дребезжали как будто от множества шагов; а у ее краев перед черными массами разрушенных могил возвышались неподвижные фронтисписы с масками своих обитателей, застывшими и бесчувственными. Бла не видела ни одной из них, она не осмеливалась пошевелиться. Она чувствовала, как отделяется слюна от ее лба; через мгновение она достигла глаза. Она страшилась этой ночи и ее неумолимости и стыдилась ее.

В октябре герцогиня вернулась в свою виллу на Монте-Челио. Были душные, дождливые дни; она задыхалась в комнатках, где затхлые стены и темная тихая мебель пахли ладаном. Виноградник замыкала, как всегда, красная завеса, но она не чувствовала больше прелести этого уголка. Она вернулась, с ветром и солнцем утра в глазах и волосах, в спальню, еще полную снов прошедшей ночи. Ей хотелось распахнуть все окна.

Явился Павиц, только что выкупавшийся в воздухе погребка на Трастевере, где его приверженцы окружали его романтикой, и рассказал о новом подъеме духа среди далматских патриотов. Приближался решительный момент. Монсиньор Тамбурини подтвердил это. Низшее духовенство на родине герцогини исполнило свой долг; народ стал фанатичен, как никогда. Могущественные монашеские ордена, соблазненные обещаниями от имени герцогини Асси, поддерживали везде пламя. Предстояла невиданная революция: монашеская революция. Династия Кобургов погибла, и барон Рущук, которого она в своем безвыходном положении сделала министром финансов, предлагал свои услуги герцогине. Тамбурини показал ей шифрованные депеши, а Сан-Бакко, поднявший голову еще выше, чем когда-либо со времени своего победоносного похода в Болгарию, комментировал их жестами фехтовальщика и словами из сверкающей стали. Она любила его за его осанку, полную силы и напряжения, за туго натянутую линию его выставленной вперед правой ноги, за его руки, нервно скрещенные на груди, за гордый трепет рыжей бородки, за сверкание бирюзовых глаз и вихры белоснежных волос над узким, высоким лбом. Но она не знала, что ответить ему. Она написала художнику Якобусу Гальму. Она просила его прислать копию Паллады Боттичелли в отель Виндзор, где она будет жить некоторое время. Она назначила ему час, когда хотела бы поговорить с ним об известном предложении.

Двадцать второго воздух над старой Кампаньей был прозрачен, редок и весь пронизан золотом. Дул северный ветер. У могильного памятника Цецилии Метеллы сошлись охотники на лисиц. Восемь или десять молодых людей, упираясь одной рукой в талию, охваченную красным фраком, или в бедро, туго обтянутое белой кожей, гарцевали на своих лошадях перед герцогиней Асси. Она держалась в тени средневековой церкви, развалины которой жидко и призрачно выделялись своими зубцами рядом с круглой и крепкой, застрахованной от времени, могилой язычницы.

Со стороны города по выбитой мостовой большой дороги ехал рысью кто-то, — одинокий, толстый охотник, похожий на Силена, красный и трясущийся! Он подъехал.

— Вы здесь, доктор? — спросила герцогиня.

Павиц хотел поклониться, но не мог выпустить поводьев из рук. Шляпа съехала ему на затылок; его лоб теперь совершенно облысел. Он сообщил без всякого перехода, одержимый своей идеей:

— Сейчас здесь будет Делла Пергола. Я обогнал его.

— Чтобы сказать мне это, вы отважились сесть на лошадь?

— Ваша светлость, что такое лошадь для такого человека, как я?

Он собрался с духом.

— Когда-то я отважился подняться на хребет волн народной бури для вас, герцогиня. Потом на судно, опять для вас, и это стоило мне моего ребенка, которого я очень любил. Наконец, я пошел в изгнание и душевную пустыню — для вас. И вы удивляетесь, видя меня на спине жалкой лошади? Ведь и это для вас…

Он закончил взволнованно, но безнадежно. Она сказала с явным благоволением:

— Послушайте, а ведь у вас есть мужество!

Она удивилась. Фигура Павица предстала перед ней, точно из глубины времен. Он принадлежал к периоду жизни, который она закончила, и сегодня, в светлое ветреное утро ее юного дня, не воскрешал в ней никаких знакомых ощущений. Она вспомнила, что презирала его. Но та страсть, которая заставляла ее презирать его, погасла; Павиц сам умер вместе с ней, — и призрак мог приблизиться к ней только потому, что она случайно стояла в тени развалин готической церкви.

— Мужество? — повторил трибун. — Я должен все-таки предостеречь вас, герцогиня, от этого Делла Пергола…

— Но ведь это похоже на безумие, мой милый. Вы предостерегаете меня каждый раз, как меня видите. Что с вами?

Он чуть не крикнул: — Я схожу с ума от ревности! — Это возбуждающее утро и нервная, похотливая пляска лошади вызвали наружу все то, что он уже много недель осторожно и тяжело носил в себе: весь котел страстей взорвался. Страх перед запоздалым преемником в милостях герцогини помолодил Павица. Он еще раз обезумел от стремления действовать, как в пору своего величия, когда хотел сделать свободным целый народ, потому что, в бытность его студентом в Падуе, на него, как на угнетенного, смотрели через плечо.

— Делла Пергола не будет обладать ею, — ежедневно уверял он себя. — Никогда!

Чтобы помешать герцогине сделать журналиста счастливым, Павиц чувствовал себя готовым на все, на беззаконие и на сверхчеловеческое. Он преследовал Делла Пергола, который избегал его. При каждом выходе журналист встречал на каком-нибудь углу жирную, запыленную фигуру, которая кралась за ним, терпеливая и неизбежная. Она шептала ему таинственные предостережения, знала вещи, которых не мог знать никто, отказывалась дать объяснения и исчезала, оставляя в своей жертве предчувствия, полные неясного ужаса. У Павица были шпионы в доме герцогини, он знал каждый ее шаг и каждое слово, которым она обменивалась с Делла Пергола. Сегодня грозил наступить решительный момент: Павиц знал это и стал между ними. Он прибег к целому ряду хитростей, чтобы добиться от принца Маффа, своего бывшего товарища по клубу, приглашения на охоту. Ему не давала покоя одна мысль:

— Она видела меня трусом, один единственный раз, тогда, когда закололи крестьянина. С тех пор я был мертв и уничтожен. Но теперь… кто знает… быть может, я воскресну.