Страница 3 из 32
Санитар дружелюбно улыбнулся и встал на колени перед Яковом. Его глаза с собачьей преданностью пожирали мошонку протагониста.
— Убей эту мразь, — мечтательно просипел Яков. Санитар изогнулся дугой, взмемекнул и смертным кусом впился в промежность Якова. С хриплой ленцой рванул головою вбок и в сторону, выгрызая мягкую плоть, сонно зарделся фонтаном темной крови, закатил мгновенно опустевшие глаза, писком выражая несогласие с точкой зрения автора.
Яков умер.
— Он мерв! МЕРВ! — булькнул санитар, жуя, — МЕ-ЕРВ!
Старуха на скамье хохотнула баском, определяя меру бессмертия и рванула фуфайку на груди, обнажая коричневую сухую плоть. На санитара осклизлым глазом уставился сосок.
— Анна, — прошептал санитар окровавленным ртом…. Милая Анна….
Его рвало добродетелью.
В поезде
Под перестук колес, Сермяжный то проваливался в дрему, то, вдруг, открывал глаза, и недоуменно оглядывал купе. Путешествие его только началось, но будто бы вечность прошла с того момента, когда поезд, лязгая и стеная, оставил жаркий, задыхающийся перрон позади.
Бесполезная газета валялась на коленях Сермяжного. Глаза привычно останавливались на клишированных архетипах-Инфляция, Доллар, Нефть. Однако, попытки сконцентрироваться на чудовищных статьях, оканчивались полным провалом. Смысл написанного ускользал, оставляя после себя ощущение гнилостной сладости во рту.
Сермяжный трудно подышал и потянулся было за заветной бутылочкой, что сочно ожидала его в куртке, но одернул себя. Позже, позже можно будет расслабиться. А коль войдет сейчас попутчик, сосед невольный, свидетель и удивится, и поразится и начнет презирать тотчас же Сермяжного за железнодорожный алкоголизм.
Словно по наитию, дверь купе отъехала в сторону, и появился попутчик.
— Толстовец, не иначе! — искрой пронеслась мысль в голове Сермяжного. И верно, попутчик был невысок ростом, наполнен собой и вид имел божественно-крестьянский.
Не глядя на Сермяжного, круглый этот человек, втиснулся в купе и начал благоустраиваться, пихать чемодан под нижнюю полку, сопеть отчаянно носом. Через минуту буквально, на свет извлечена была курица, в промасленной бумаге, бутылка газированной воды и несколько яиц. Отдуваясь удовлетворенно, сосед присел на краешек скамьи и пробасил:
— А на «Мерсе» то поди лучше!
— Хм, — неуютно пробормотал Сермяжный и отгородился от человечка газетой. В глаза тотчас же полезли назойливые слова-жуки. Через несколько секунд, Сермяжный уже спал.
Проснулся он от хруста и чавканья, наполнивших сонный воздух купе. Газета валялась на полу, а сам он, привалившись к стене, осоловело глядел на калорийную вакханалию. Сосед жрал. Жрал он курицу, торопливо жуя влажное мясо, прикусывал яйцо, то и дело отпивал из бутылки. Рот и щеки его лоснились.
Почувствовав взгляд Сермяжного, сосед на секунду прекратил жевать, поднял на него тяжелые, мушиные глаза и сурово промычал:
— Я говорю, в нашем машиностроении, такой автомобиль как «Мерседес Бенц» принципиально невозможен. Не доросли технологиями.
Изо рта у него выпал кусочек желтка.
Молча, Сермяжный встал со своей полки и принялся стягивать с себя штаны. Близость соседа экзистенциально беспокоила его. Управившись, наконец, с одеждой, он юркнул на полку, накрылся пледом и притворно захрапел.
— Лишь бы продержаться, — буравила его мысль, — а там хоть кол на голове теши.
— Я капитан на Якорезаводчиках, — донеслось до него, сквозь чавканье и глотание, — Я в Саудовской Аравии работаю.
Сермяжный успокоился. Стук колес и привычные уже звуки, жующего соседа убаюкивали. Будто в колыбели очутился, вернулся в младенчество. И привиделось ему, что не курицу жрет сосед за спиной его, но пьет материнское молоко из огромной, невесть откуда взявшейся груди, что свешивается с потолка вместо люстры.
Вскорости, смутное подозрение охватило его. Звуки, что казались ему неотъемлемой частью поездки, чавканье и глотанье, сменились диковатым хрипом. Приоткрыв глаза, Сермяжный увидел, что на столе, перед соседом, осталась лишь горка разгрызенных костей, да скорлупа от яиц. Жалко и обеспокоено выглядел сосед. На носу его блестел пот. Глаза бегали по поверхности стола, в поисках еды. Приподнявшись со скамьи, он смущенно поглядел на Сермяжного, и заскулил.
— Послушайте, — не выдержал Сермяжный. — Ну нельзя же так убиваться! Позже, проводница принесет чай!
— Меня старший механик избил. — заплакал сосед. Ударил меня ногой. Плевался! Ты, говорит, сволочь, я приеду к тебе домой и оторву твоей жене жопу. И сына убью. Палкой!
В тоскливом смятении, Сермяжный отвернулся к стене. Близость соседа казалась теперь ему опасной, муторошной. Уж слишком внимательно глядел он на мясистый нос Сермяжного, слишком гастрономически облизывал жирные свои губы.
— Ну и черт с вами! — набравшись смелости, пробурчал Сермяжный. — Живите как знаете! Я буду спать.
И закрыл глаза решительно.
Некоторое время за спиной его было тихо. Только стук колес нарушал покой.
Как славно заснуть на тысячу лет. Не видеть снов. И солнце пусть заходит за горизонтом. И рассвет никогда что никогда не наступит, но и не станет тьма. И воздух пахнет липой и хмелем.
Как славно…
Сермяжного уносило вдаль, засасывало.
Банкет
День рожденья удался. Гости ели шумно, выпивали по шесть и более, смеялись и танцевали… В сигаретном тумане, что повис над столом носились искры веселья. Гвалт, звон тарелок и особый запах, что присущ празднику выступали аккомпанементом к постоянным «алаверды» в сторону виновника торжества-Василия Федоровича Небывалого, крупного специалиста в области приватизации земли, отца 7-х детей, судя по слухам-масона.
Профессору Небывалому в этом году исполнялось 64 года. На его красном лице блуждала веселая улыбка, глаза смотрели на гостей по доброму, с прищуром. То и дело, он отпивал глоток из необычного бокала на деревянной ножке, одобрительно крякал и закусывал соленым огурчиком.
— А мы вот так! — приговаривал он, хрустя огурцом, — Вот мы как!
Гости уже несколько раз порывались качать Небывалого, а одна юркая старушка, про которую никто ничего толком не знал, украдкой поцеловала его в плечо.
— Песню! — кричал подвыпивший слесарь Банников, — Василий Федорович, поэму!
— Онегина пусть прочтет, — заливалась Агафья Любомирц из аграрного отдела.
В довершение всего, в банкетный зал вихрем ворвалась семилетняя Ира, внучка профессора, в белом платьице и с огромным бантом на голове. Подбежав к деду, она от души чмокнула его в пахнущую одеколоном щеку и прошепелявив стишок, убежала.
Небывалый даже всплакнул от умиления.
— Голубы вы мои!.. — шептал он гостям, — Красавцы!
Вахтера Триумфатова развезло так, что он несколько раз порывался уговорить гостей поймать и выпустить белых голубей в честь юбиляра. Налито вперившись в сидящего слева электрика Жору, он, то и дело сплевывая, вещал:
— Значиться, поймать белых сетью, пяток, а то и боле, опосля всем миром их в небо-Швырь! И салют из пушек! Так, шоб уши заложило!
Его с трудом утихомирили.
Застолье казалось, должно было продолжаться вечно, но вот настало время прощаться. Последний тост, по традиции, оставался за юбиляром.
Небывалый тяжело поднялся с места и постучав вилкой по бокалу, призвал гостей к тишине.
Враз смолкли все разговоры за столом-сорок пар глаз уставились на профессора.
Обведя гостей немного грустным, но таким добрым взглядом, старик улыбнулся в бороду и пробасил:
— Дамы и Господа! Друзья мои! Мои любезные родственники и сослуживцы! Мои соратники!
Многих из вас я знаю вот уж полвека, кое-кого с самого рожденья! Вы-моя семья! Вы клан мой! И в этот день, и в любой другой, мне радостно видеть вас в добром здравии и чувствовать вашу поддержку! Спасибо вам за то, что пришли поздравить меня сегодня! Спасибо вам… — голос его сорвался, — …просто, за то, что вы есть…