Страница 36 из 56
А потом был Кавказ…
…И трагическая дуэль. Все кончилось...
Самое первое свидетельство всех обстоятельств — подробное письмо Катеньки Быховец, дальней родственницы Лермонтова, единственное из ее писем сохранившееся. Она была, вероятно, единственной женщиной, с которой поэт разговаривал за несколько часов до гибели. Хотя ученые по-разному оценивают подлинность письма, в нем есть юношеская непосредственность и искренность молодой барышни: «Это было в одном частном доме. Выходя оттуда, Мартынка глупой вызвал Лер<монтова>. Но никто не знал. На другой день Лермонтов был у нас, ничего, весел; он мне всегда говорил, что ему жизнь ужасно надоела, судьба его так гнала, Государь его не любил, Великий князь (Михаил Павлович?) ненавидел, (они?) не могли его видеть — и тут еще любовь: он (Лермонтов) был страстно влюблен в В. А. Бахметеву; она ему была кузина; я думаю, он меня оттого любил, что находил в нас сходство, и об ней его любимый разговор был. <...> Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль. Я знала причину его грусти и думала, что все та же (то есть любовь к Бахметевой. — Авт.); уговаривала его, утешала, как могла...»
Не утешила, добрая душа, не догадалась...
Дуэль предопределила все и покончила со всем.
Скорбели все, кто его знал и кто понимал, что он — для русской поэзии. Всех охватило оцепенение.
Сестра Вареньки и близкий Лермонтову человек пишет в письме другой близкой ему же женщине, Сашеньке Верещагиной: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба. Муж предлагал ей ехать в Москву — она отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Быть может, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля, поскольку эти обстоятельства так близко сходятся, что это не может не возбудить известных подозрений. Какое несчастье эта смерть; ...В течение нескольких недель я не могу освободиться от мысли об этой смерти и искренне ее оплакиваю. Я его действительно очень, очень любила».
Варенька не имела возможности выразить свои чувства, она могла только «не желать больше лечиться». И ей оставалось еще долго видеть перед собой Бахметева, который ревновал ее даже к памяти уже ничем не опасного для него поэта.
«Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно» в 1851 году — так написал о ней их общий друг.
Как все они хорошо представляли себе ее чувства, как могли судить о ней, хотя она сама так и не смогла разобраться в себе — любила ли или боялась она своего Демона.
Он был искуситель, не мог быть другим, он любил, и для него это было главным... А она... Она жалела его, единственная, кто искренне и просто жалела его и себя — с грустью о неслучившемся, с благодарностью за неземное бытие, Бог знает, за что еще любят и жалеют Поэтов...
Марина Валерьевна Ганичева
АЛЕКСАНДРА КИРИЛЛОВНА ВОРОНЦОВА-ДАШКОВА
(1817–1856)
Понять невозможно ее,
Зато не любить невозможно.
Февраль 1841 года... Масленица. Что за прелесть балы на Масляной в Петербурге.
Граф Иван Илларионович Воронцов-Дашков дает бал замечательный особо: словно диамант сверкает посреди него красавица жена, первая «светская львица» столицы...
Вот и воспоминания того, кто посетил этот бал: «Сегодня — масленичное воскресенье — folie journee (сумасшедший день. — Фр.) празднуется в первый раз у гр. Воронцова. 200 человек званы в час; позавтракав, они тотчас примутся плясать и потом будут обедать, а вечером в 8 часов в подкрепление к ним званы еще 400 человек, которых ожидают, впрочем, только танцы, карты и десерт, ужина не будет, как и в других домах прежде в этот день его не бывало».
А потом еще дополнение:
«На вчерашнем вечернем балу Воронцова был большой сюрприз и для публики и для самих хозяев, — именно появление Императрицы, которая во всю нынешнюю зиму не была ни на одном частном бале. Она приехала в 9 часов, и, уезжая в 11, я оставил ее еще там. Впрочем, она была только зрительницею, а не участницею танцев. Государь приехал вместе с нею. Оба Великие Князья были и вечером, и утром».
Неожиданно августейшие особы увидели в вихре танца Лермонтова.
Бал стал для него роковым...
Августейшие особы были решительно недовольны, кто-то из них делал неоднократные попытки подойти к нему, но тот явно ускользал в вихре музыки и танца с хозяйкой дома. Граф Соллогуб, увидев это, поймал Лермонтова и на ухо шепнул, чтобы он незаметно покинул бал, опасаясь, что того арестуют. Хозяин проходил мимо, бросил: «Не арестуют у меня!»
И все же Александра Кирилловна была вынуждена вывести его через внутренние покои, а поэт дурачился и никак не отпускал красавицу...
А ведь «считалось в высшей степени дерзким и неприличным, что офицер опальный, отбывающий наказание, смел явиться на бал, на котором были члены императорской фамилии. К тому же, кажется, только накануне приехавший поэт не успел явиться «по начальству» всем, кому следовало...».
К Александре Кирилловне поэт питал слабость.
Еще в 1840 году он напечатал в «Отечественных записках» свое стихотворение о ней — «К портрету»:
Портрет красавицы был действительно роскошный.
О нем говорил и дальний родственник поэта М. Н. Лонгинов: «У меня висит в рамке один из редких уже теперь экземпляров этой литографии, полученный из рук оригинала, любезнейшей из светских женщин того времени».
Александра Кирилловна, урожденная Нарышкина, действительно имела легкий характер и добрый нрав, при этом сохраняя в себе вечную тайну. Чарующей и загадочной была ее внешность: среднего роста, брюнетка с выразительными темными глазами миндалевидной формы, немного монгольско-раскосыми, как и слегка восточным был тип ее лица. И при этом осиная талия и грациозность движений.
«Повелительница мод» была, однако, по-мальчишески озорной. Современники вспоминали, что никогда ни в какой женщине нельзя было встретить такого соединения самого тонкого вкуса, изящества, грации с такой неподдельной веселостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Все в ней кипело и сверкало, глаза блестели, а сама она была порыв и неожиданность. Про нее все время рассказывали какие-то истории: то она оторвала бриллиант от своего ожерелья, чтобы помочь нуждающейся женщине, то отослала обратно дочери императора пьесу, которую та изволила прислать без сопровождающего приглашения, потом уже в Париже она не жалела острот по поводу Луи Наполеона, их все передавали из уст в уста, и раздраженный будущий император на балу в своем дворце холодно и с намеком поинтересовался у нее, сколь долго она намерена оставаться в Париже. И тут же получил вызывающий ответ: «А сами вы, г. Президент, долго собираетесь оставаться здесь?»