Страница 69 из 105
Эта борьба нового со старым шла уже давно. Время феодализма кончалось. В двери стучались новая эпоха, новые общественные отношения, новый общественный строй. Их истинное содержание — а таковым, по законам общественного развития, могло быть толькоустано-вление господства буржуазии — еще оставалось даже для самых сильных умов неясным и неразгаданным. Новая эпоха представлялась им — понятно, со множеством разных оттенков — как время торжества разума и свободы, как лучший, более справедливый и гармоничный общественный порядок, построенный в соответствии с «естественными правами человека».
Каким будет будущее? Этого никто не знал достоверно. Но уже многие чувствовали приближение больших перемен, крутую ломку социально-политического уклада всей жизни, и будущее, которое должно было наступить за этой ломкой, представлялось им прекрасным.
Но волнующие надежды, будоражившие умы молодых людей, вступавших в жизнь в середине XVIII века и искавших ответа в сочинениях Вольтера, Монтескье, Ламетри, Гельвеция, Руссо, в статьях «Энциклопедии» Дидро и Д'Аламбера, — эти «мятежные настроения», этот «дух вольнодумия» не только ни в малой мере не разделялись правительством, но, напротив, преследовались как опасная «крамола» и «ересь»76.
Разрыв между третьим сословием, составлявшим дсвять десятых населения королевства, и существовавшей властью — феодально-абсолютистским режимом достиг крайней степени. Это были два мира, разных и враждебных друг другу, но вынужденных уживаться в рамках одного государственного организма. Старый, феодально-абсолютистский мир господствовал, угнетал и повелевал. А народ и шедшая с ним вместе, точнее возглавлявшая его, буржуазия стремились сломить этот мертвящий покой реакционного рутинного строя, сорвать его оковы. С середины века эти непреодолимые противоречия стали все чаще прорываться наружу.
В 1748-1749 годах в разных провинциях французского королевства, да и в самом Париже вспыхивали народные волнения. Правительство подавило их жестокими репрессиями, однако народное недовольство, загнанное в подполье, но не искорененное, продолжало тлеть.
Итак, тысячелетняя французская монархия вступила в полосу упадка; это было наконец осознано и высказано вслух. Вольнодумные настроения, дух «критицизма», стремления к переменам день ото дня все более усиливались. Но этот «мятежный дух», охвативший страну с такой силой, что заставлял даже Гримма опасаться революции77, этот ветер вольности, круживший головы молодым людям в Париже, слабел, стихал, с трудом проникая сквозь окна добротного дома именитого горожанина города Арраса адвоката королевского суда Франсуа Робеспьера.
И отец, и дед, и прадед, и все предки малолетнего Максимилиана по отцовской линии принадлежали к судейскому сословию. Это была зажиточная патрицианская семья, пользовавшаяся известностью и почетом в родном городе, семья с давними прочными традициями. Казалось, в этом доме труднее всего было поддаться соблазнам или сомнениям, порождаемым веяниями нового времени.
До семилетнего возраста детство Максимилиана было безоблачным. Но затем все изменилось. Умерла мать, а через три года глава семьи Франсуа Робеспьер по причинам, недостаточно выясненным, покинул Ар-рас, а позже и Францию. Он переехал в Германию, жил некоторое время в Мангейме, потом еще где-то и умер в Мюнхене в 1777 году78.
Четверо детей остались сиротами. Заботу о них взял на себя дед. Старший из них, Максимилиан, острее других ощутил эту семейную катастрофу, все изменившую в детском мире. Достаток сменился бедностью, материнская ласка — одиночеством. Этот резкий поворот судьбы не мог не сказаться на характере Максимилиана; он наложил отпечаток на всю его последующую жизнь79.
Дед определил Максимилиана в местный коллеж, а затем выхлопотал для него стипендию в коллеже Людовика Великого в Париже, готовившем к поступлению на юридический факультет Сорбонны. Осенью 1769 года, одиннадцати лет, Максимилиан оставил город, в котором вырос, и конный экипаж повез его долгими дорогами в неведомый Париж.
В столице королевства Максимилиан пробыл двенадцать лет — до 1781 года. Он учился сначала в коллеже Людовика Великого, а затем на юридическом факультете Сорбонны, который закончил в 1780 году и получил звание бакалавра"драв. После года практики в Париже ему было присвоено звание лиценциата прав.
В коллеже, а затем и в Сорбонне он посвящал свое время учению. Он был всецело поглощен чтением. Позднейшие выступления Робеспьера показывают, что он знал античных авторов, как и историю Греции и Рима, в совершенстве. Как ни замкнута, как ни уединенна была жизнь воспитанников коллежа Людовика Великого, зорко охраняемых бдительными церковнослужителями, свежий ветер предгрозового времени проникал и за его плотные стены. Воспитанники коллежа Людовика Великого и студенты Парижского университета были самыми ревностными читателями и почитателями запретных произведений властителей дум молодежи — великих писателей Просвещения. Юный Максимилиан Робеспьер поглощал эти произведения с особой жадностью.
По единодушному свидетельству ровесников и преподавателей, аррасский стипендиат вел в стенах парижских учебных заведений замкнутый образ жизни. Он был беден. Стипендия, установленная для него в Арра-се, составляла 450 ливров в год; для столичной жизни это было ничтожно мало. Он был бедно одет, ходил в стоптанных башмаках. Он был молчалив, не искал товарищей, предпочитал в уединении читать книгу за книгой.
Из выступлений Робеспьера поры его зрелости можно с полной достоверностью установить, что он был знаком со всеми важнейшими произведениями общественно-политической мысли своего времени. Он превосходно знал литературу Просвещения. Как и Марат, он высоко ценил Монтескье, но его любимым автором — автором, оказавшим на него громадное влияние, был Жан-Жак Руссо.
Руссо был для Робеспьера не только любимым писателем, который какими-то сторонами своего творчества отвечал его внутреннему, душевному складу. Больше того, он стал учителем Робеспьера. Двадцати лет Робеспьер направился в Эрменонвиль, где, уединившись, доживал свои последние дни автор «Новой Элоизы» и «Общественного договора». Там он видел знаменитого писателя, о чем сам позднее поведал80. В исторической литературе по поводу этой встречи было создано много вымыслов81, но, видимо, следует согласиться с Амелем, что все приводимые подробности нельзя считать достоверными . Нельзя также переоценивать значение этой встречи. Длительное или, вернее сказать, постоянное увлечение Робеспьера Руссо не может быть объяснено влиянием этой недолгой встречи.
Идейное формирование Робеспьера шло, конечно, не столько под воздействием сухих дисциплин, преподносимых с кафедры коллежа, а затем Сорбонны, и даже не столько под воздействием поглощаемой им запретной литературы, осужденных властью и церковью авторов, сколько под непосредственным влиянием всей бурной предгрозовой эпохи.
Робеспьер рос, созревал, формировался в годы кризиса абсолютистского режима и приближения революционной грозы. И он, как и его сверстники, пережил полосу почти не скрываемого осуждения Людовика XV и надежд, связанных с воцарением Людовика XVI и реформами Тюрго. И он испытал крушение этих кратковременных иллюзий и воодушевление, охватившее молодежь от известий о мужественной борьбе «парней свободы», как называли в то время американских колонистов, поднявших освободительную войну против британской короны. Одаренный от природы, Максимилиан Робеспьер жадно вслушивался в шум времени и различал в нем, быть может явственнее, чем многие его сверстники, ведущие ноты, возвещавшие приближение грозы.
Жан-Жак Руссо смог оказать такое значительное и устойчивое влияние на юного студента Сорбонны, затем на бакалавра прав, на адвоката и политического деятеля, думается, потому прежде всего, что в его произведениях, при всей их противоречивости, Робеспьер, как и неведомый ему в ту пору Марат или позже Сен-Жюст, почувствовал сильнее всего мятежный дух предреволюционного времени и нашел наиболее яркое выражение смутных, не осознанных до конца чаяний народных масс. Максимилиан Робеспьер уже на школьной, а затем университетской скамье становится руссоистом. Он им останется и позже. Но это не следует понимать как нечто застывшее и неизменное. Пройдет время, и ученик во многом пойдет дальше своего учителя.