Похищение Афины

Мэри приоткрыла рот, стала ласкать и посасывать его язык. Элджин знал, что ей это нравится, и замер, затем схватил за руку и повел туда, где ночное небо, сливаясь с окружающей чернотой ночи, укрыло их. Они оказались в сумраке тени от парусов, скрывшей их от посторонних глаз. Элджин прижал Мэри к чему-то твердому и холодному, она догадалась, что это лафет одной из корабельных пушек, приподнял юбки до самых бедер, и она почувствовала, как холодный мокрый ветер обдувает ей кожу. Незнакомое ощущение заставило ее вздрогнуть.

— На нас никто не смотрит?

Она подумала, что спросить об этом ей следует, по крайней мере, во имя приличий, но вместо ответа Элджин ворвался в нее так стремительно, что она задохнулась. Зажав ей рот ладонью, он с каждым разом входил в ее тело глубже и глубже, но теперь уже медленнее, добиваясь, чтобы она разделила с ним наслаждение, стараясь попасть в ритм волн, раскачивавших палубу. Мэри стала забываться в этом гипнотическом движении, но вдруг встревожилась от мысли, не повредит ли сила этого сношения тому еще не родившемуся созданию, что находится внутри ее. Но тут же припомнила случайно подслушанные слова старой поварихи в Арчерфилде о том, что все десять ее детишек родились на свет со следами спермы на головах. Конечно, с малышом будет все в порядке, успела она подумать, обвила ногой бедро мужа и скользнула туда, где царило одно наслаждение.

Палермо, остров Сицилия

Три знойных удушливых дня они добирались до Палермо, не видя берегов Италии. На следующее утро после ночного приключения Мэри, устрашенная собственной смелостью, постаралась принять как можно более строгий вид и отправилась на воскресную службу, проходившую на палубе. Матросы, одетые в лучшее платье, ничем не показывали, что осведомлены о ночном эротическом сеансе дипломатической пары, и с неподдельным вниманием и почтением слушали проповедь преподобного Ханта. Сосредоточенность же Мэри была насквозь фальшивой. Ее самочувствие опять ухудшилось, торжество предыдущего вечера сменилось жалким утром, проведенным в приступах головокружения и рвотных потугах. Мастерман пришлось без конца смачивать ее виски уксусной водой. Мэри даже сомневалась в том, что сможет выстоять всю службу, но чувствовала необходимость принести к стопам Божьим свое смирение после бесчинств ночного приключения.

Прошло еще два покаянных дня, которые она провела в своей каюте, и корабль наконец пришвартовался. Погода стояла такая жаркая, что они предпочли оставаться на борту. Уже в семь утра термометр показывал девяносто градусов[5], и когда Мэри поднялась на палубу, в ее лицо пахнуло таким зноем, будто она наклонилась над печью. Капитан Моррис жаловался, что Сицилия единственное место на земле, где ему досаждает ревматизм. Что же в таком случае ожидать ей, если здешний климат замучил даже просоленного морского волка, привыкшего ко всяческим неудобствам? И зачем только она настояла на том, чтобы сопровождать Элджина? Могла бы остаться в Арчерфилде и провести месяцы беременности там, где каждый заботился бы о ней, а потом, когда дитя достаточно подрастет для путешествия, отправилась бы к мужу. Она на минуту вообразила себя дома, сидящей в тени своего любимого сикамора, струи свежего воздуха текут со стороны залива, а они с матерью наслаждаются чаепитием. Как раз в эту минуту Мэри было доставлено послание от «ее светлости Эммы Гамильтон».

По мере того как она читала, в ней нарастало раздражение.

— Ее светлость, — начала Мэри, взмахнув листком бумаги и придав голосу такую долю сарказма, какую только мог позволить ее измученный организм, — ее светлость передает нам наилучшие пожелания и сожалеет, что она не сможет принять нас сегодня, потому что за ней, видите ли, «послано от короля».

Мэри понизила голос, чтобы услышать ее мог только муж, и продолжила:

— Она что, и его любовница тоже?

Элджин равнодушно пожал плечами.

— И она окажет нам честь, навестив завтра утром на борту корабля. Да как она смеет? — бушевала Мэри. — Уклониться от встречи с послом и его семьей! Это же нарушение церемониального протокола! В конце концов, просто грубость и элементарное негостеприимство.

Взглядом Элджин дал ей понять, что возмущение ее чрезмерно. Не думая уступать, Мэри решила разыграть видимое смирение.

— Говорят, что батюшка «ее светлости» был кузнецом в угольных шахтах. Меня бы это не удивило ни в какой степени. Плохое воспитание рано или поздно обязательно дает о себе знать.

— Не могу не согласиться с тобой, дорогая, но с той же почтой я получил весточку от сэра Уильяма, который предлагает нам остановиться в его палаццо.

По тому, как он смотрел на жену, было видно, что он намерен принять приглашение.

— В твоем положении лучше предпочесть сушу и обосноваться в комфортабельном доме, не обращая внимания на достоинства и недостатки его хозяйки.

Неужели ее муж и в самом деле думает, что если она уступает его любовным домоганиям, то способна пасть так низко? Той ночью он намекнул, что она и эта Эмма Гамильтон имеют одинаковую природу — только одна из них в своих желаниях скрытна, а другая откровенна. Тогда, в жажде его объятий, а не споров, она не стала протестовать. Но сейчас Мэри заставит его изменить точку зрения.

— Ни одна добрая христианка не останется в доме непотребной женщины. Самоуважение все-таки важнее бытовых удобств, Элджин.

— Как пожелаешь. Я пошлю Даффа подыскать нам подходящее помещение. Но если он такового не найдет, приготовься провести ночь в Аиде.

— Я предпочту провести в Аиде одну ночь, а не вечность, на которую я была бы обречена, деля кров с подобной особой.

Мэри торопливо набросала вежливый ответ, сообщив леди Гамильтон, что леди Элджин не принимает на корабле, но изволит назначить встречу нынешним вечером, если надумает сойти на берег.

— И не стесняйся дать понять, насколько я недовольна, когда будешь передавать это послание, — наставляла она Даффа.

На следующий день, когда Мэри знакомилась с нанятыми для них апартаментами в Палермо, она беспрестанно задавала себе вопрос, за что Господь насылает на нее такое наказание — за ночное приключение с мужем на палубе или за отсутствие у нее христианской снисходительности к блуднице? Старый полуразвалившийся дворец им предстояло разделить со всем персоналом посольства. Салон, хотя и поместительный, представлял собой коллекцию осыпавшейся штукатурки, поломанных стульев и столов без столешниц. Едва успев войти, преподобный Хант приступил к измерению площади помещения — заложив руки за спину, стал последовательно считать свои одинаково точные шаги.

— В этой комнате семьдесят шесть футов длины и двадцать пять футов ширины, — объявил он. — Потолок же, по моим оценкам, находится на высоте двадцати двух, возможно двадцати четырех футов.

И он пристально оглядел крылатых путти, намалеванных высоко над его головой, будто ожидая от них ответа.

Мэри вздохнула.

— Ваше преподобие, будьте добры измерить кухню, ибо, боюсь, вам придется спать сегодня именно там.

С корабля были принесены их походные койки, потому что палаццо, несмотря на свои грандиозные размеры, кроватей не имело. Величественное, с причудливо расписанными потолками и огромными зеркалами в позолоченных рамах, оно казалось давно заброшенным своими владельцами. Все в нем было покрыто пылью, и значительная часть ее перекочевала на юбки Мэри, когда она пошла по вымощенным мрамором полам, отыскивая комнату, в которой могли бы устроиться они с Элджином. Перед глазами в воздух поднимались хлопья слежавшейся пыли, яркие лучи беспощадно выдавали ее, проникая через высокие окна. Мэри испугалась, что обильная грязь снова приведет ее к удушью, которое, в свою очередь, вызовет позывы к рвоте, а те — неизбежно — к прежним головным болям. И быстро дала Богу обещание в будущем быть как можно более милосердной, если Он подарит ей несколько вечеров покоя, в котором она так нуждается.

5

По шкале Фаренгейта; по шкале Цельсия — 34°.