Шишков

Не правда ли, в этом многоголосом вопле народном как бы предстает скорбный мартиролог, перечень барских злодеяний?

И еще одна деталь, также речевого происхождения, да еще на первый взгляд комическая, которая усугубляет по контрасту трагичность этого эпизода. Немца-управляющего мужики ведут к виселице. В это время разразилась гроза, грянул гром, а управляющий, испуганный ударом грома, затрепетав, взмолился:

«— О майн готт, готт… Смерть! Отпускайте меня в домочек!..»

«В домочек»!.. Наверное, немало времени затратил художник, чтобы найти это внезапное и как будто бы забавно исковерканное словечко: человека на виселицу волокут, а он, видите ли, грозы боится, его ждет гроб, домовина, по старинному народному прозванью, а он — «в домочек»!..

Вообще вся эта сцена стихийной расправы и разгрома всего гнездовья помещика-палача, а затем и жестокая схватка с карательным отрядом принадлежит к числу ярчайших в эпопее «Емельян Пугачев».

А вот воззвание Емельяна Пугачева:

«Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови…» Или: «Жалуем сим именным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне и награждением древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и свободою и вечно казаками».

Такое воззвание пробуждало к борьбе! Легко представить себе, что творилось в сердцах крепостных, когда какой-либо пугачевский атаман повелительным голосом провозглашал подобный этому «манифест»: «Сам осударь-батюшко велит истреблять наших и своих ворогов!»

«Наивный монархизм», как известно, являлся немалой подъемлющей силой в крестьянской войне, возглавляемой Емельяном Пугачевым. Широко разошедшаяся в крестьянских массах легенда о добром и справедливом «Петре Федоровиче», хотевшем дать «вольность» крепостному народу; о царе, который хотел унять и приустрашить помещиков и был свергнут с престола «немкой Катериной» и дворянами, — этот миф, принимаемый крепостным людом за истинную правду, был «политико-стратегическим» рычагом в руках руководителей восстания, из которых многие, а пожалуй и все, знали, что Емельян Иванович никакой не Петр Федорович.

Об этом знаменательном историческом факте пишет в своем произведении и Вячеслав Шишков: когда Пугачев в надежде на поддержку донских казаков кинулся к ним, к «своим», то его опознали в лицо: «„А, наш, дескать, казачина, — какой же это Петр Федорович?!“ И — не пошли!..»

Жизненность и устойчивость народного мифа о «мужицком» царе, изгнанном дворянами, как видно, были сильнейшей закваской крестьянских войн и восстаний. О том, что Пугачев называл себя царем, много пишет и первый историограф Пугачева — А. С. Пушкин:

«Пугачев был уже пятый самозванец, принявший на себя имя императора Петра III».

Но мало этого, оказывается. «Не только в простом народе, — продолжает Пушкин, — но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?»

Но если уж мы коснулись воззрений Пушкина-историка на социальную сущность Пугачевского восстания, то для нас наиболее важным является, опять-таки, изъятое царской цензурой, но подтвержденное современной исторической наукой, следующее его суждение: «Весь черный народ был за Пугачева… Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства».

Возвратимся, однако, к тому изумительно написанному эпизоду, когда Емельян Пугачев, еще не помышлявший о том, чтобы объявить себя Петром III, возглавил внезапно для самого себя народную расправу над палачом помещиком с его присными, а затем в силу роковой неизбежности организовал вооруженный отпор карательному отряду, прибывшему из города и кинувшемуся на штурм барской усадьбы, в которой засели как в крепости восставшие крестьяне.

Здесь впервые показано автором, как донской казак-солдат в лице Емельяна, мужественный воин, участник войны с Пруссией, пришел на помощь крепостному брату-крестьянину, неумелому в военном деле.

Пугачев сумел сколотить небольшой отряд конницы из восставших и «схоронился» с нею в ближнем лесочке, устроил засаду.

Его внезапный, бешеный удар в тыл карательному отряду и принес восставшим победу в тот страшный миг, когда каратели уже вломились в укрепленный двор усадьбы, а оборонявшиеся в нем крестьяне, руководимые отставным Солдатом — артиллеристом, боевым соратником Емельяна по «Цорндорфской баталии», Перешиби-Носом, уже считали, что ничего их не спасет.

Да, своего боевого соратника опознал Емельян Пугачев, но при сколь скорбных и страшных обстоятельствах! Усач артиллерист Перешиби-Hoc вместе с мужиками-однодеревенцами снимает с веревки замученного самоубийцу, а он тоже солдат, соратник, да еще и прославленный защитник отечества.

«Кто-то подал усачу мундир покойного с тремя медалями: за Цорндорф, Кунерсдорфскую баталию и за взятие Берлина». «Так вот оно как! Вот как барин-изверг „почтил“ кровь солдатскую, за отечество пролитую!..» Да разве мог после этого Емельян Иванович Пугачев простить этакое глумленье?! «За себя спущу, а за другого — не спущу»! — извечная заповедь русского народа. И неужели впрямь после всего-то увиденного своими глазами способен был ярый в гневе, гордый и вольнолюбивый воин-казак поступить по опасливо-укоризненным словам, брошенным кем-то из толпы: «Тебе хорошо, казак! Ты вскочил на конь, расшарашил ноги, да и был таков!..» Нет и нет!..

Так встреча Емельяна с двумя былыми соратниками — с живым и мертвым, впервые толкнула его в гущу вооруженного мятежа: в Емельяне Шишков впервые явил грозного Пугачева!

В письме к А. И. Суслову в сентябре 1938 года Вячеслав Шишков недоумевает: «А как показать Пугачева, этого замечательного вождя восставшего крестьянства, еще не знаю. Ежели показать со всеми человеческими слабостями — в свободное время он и винишка любил попить, и бабенками увлекался, — боюсь разгневать критику. Ежели показать его без обычных человеческих „пороков“, опять закричат: „Лакировка действительности“. Примерно покажу так, как А. Толстой показал Петра».

Образ Пугачева был постоянно в центре внимания автора. Шишков взвешивал каждый поступок, каждое движение души, каждое слово Емельяна Ивановича. Вячеслав Яковлевич советовался со своими друзьями, людьми, знающими историю XVIII века, спрашивал их, высказывал им свои соображения о герое.

«Все обдумываю план второй книги, — пишет Шишков тому же Суслову, — каким был Пугачев, как его показать. Его природные возможности, его политическая и стратегическая одаренность. Он руководил военной коллегией или военная коллегия руководила им? Были ли у него какие-нибудь идеалы, исторические перспективы или на 75 проц. все шло самотеком? Пока все еще у меня в тумане».

В конце концов Вячеслав Шишков пришел к удачному и правильному решению. В образе Пугачева он воплотил многие черты, присущие русскому человеку XVIII века. Богатырская удаль Емельяна Ивановича сочетается с природным умом, сильной волей, сердечность и простодушие с беспощадностью и жестокостью, когда дело касается помещиков-крепостников, истязавших и угнетавших простых людей.

«Да, он, Емельян, — писал Шишков в 1944 году Л. Когану, — добропорядочный человек получается, он, несомненно, таким и был. Милостью своей подкупал народ, силой воли всех держал в руках, искусством воевать побеждал царицыных генералов».

Здесь необходимо сказать следующее: почему не просто «Пугачев» назван роман, что, несомненно, было бы звучнее и величественнее, а добавлено еще и «Емельян»? На протяжении ведь целого десятилетия вплоть до последних дней своей жизни самозабвенно, неистово трудился Вячеслав Яковлевич над этим своим произведением, поэтому в заглавии не могло быть ничего случайного: автор продумал все. Значит, в это сочетание фамилии, записанной в анналы истории, с именем личным, от «купели», так сказать, автор вкладывал особый смысл: пусть не подавит, мол, в сознании и воображении читателей это историческое личного, психологического! «Емельян Пугачев», как и «Угрюм-река», — и эпопея, и роман одновременно, хотя автор скромно именовал свой труд «историческим повествованием».