Мы странно встретились

— Садись с нами, милая, — отсмеявшись, предложил Владимир. — Угли догорели, сейчас картошку печь будем. Голодна, поди.

Марфа молча сухо поклонилась, села рядом с Софьей, вытащила из-за пояса длинный охотничий нож и принялась ощипывать одну из принесенных уток. Вполголоса она задавала Софье вопросы. Та так же тихо отвечала, и лицо Марфы темнело, как туча. Больше она не произнесла ни слова — ни когда закончила щипать утку, ни когда та уже зажарилась над углями, ни когда была испечена и съедена вместе с уткой картошка, ни когда пили чай, вскипяченный в медном солдатском котелке Владимира. И только когда месяц уже закатывался за Угру, а воду вместе с камышами сплошь покрыл туман, Марфа сумрачно спросила:

— Что ж нам делать теперь, Софья Николавна? Застрелить мне, что ли, этого купца? Или Сергей Николаича?

— Не бери греха на душу, Марфа, — равнодушно сказала Софья, глядя на тлеющие, вяло подсвечивающие красным угли. — Братец — душа пропащая. А Мартемьянов… Что с него взять. Привык человек все деньгами мерить. Ложись лучше спать.

— А вы? — подозрительно спросила Марфа.

— И я сейчас лягу.

Но Софья не легла. На обрывистый берег уже спустилась сырая, беззвездная ночь, на болоте тоскливо кричал сыч, угли, прикрытые корой, едва тлели, Северьян и Марфа спали мертвым сном, один — беззвучно, чутко, как животное, то и дело приподнимая лохматую голову и вглядываясь в темноту леса, другая — обнимая ружье и оглашая речной берег богатырским храпом. Софья, завернувшись в зипун и поджав под себя ноги, сидела возле углей и смотрела на ленивую игру бегающих по коре последних искр. Чуть поодаль, на поваленном стволе сидел Владимир. Он тоже, кажется, не собирался спать и, положив на колено небольшую записную книжку в кожаном переплете, что-то быстро писал. Изредка он взглядывал через костер на Софью, и ей казалось, что в его светлых глазах мелькает улыбка. Черменский не спрашивал, почему она не спит, и, казалось, ее присутствие его ничуть не стесняет. В конце концов Софья не выдержала:

— Позвольте спросить, что вы пишете? Роман?

— Нет. — Владимир улыбнулся, не поднимая глаз от записной книжки. — Я не писатель. И это не роман, а всего лишь личные записки. Может, пригодятся когда-нибудь для печати.

— Так вы газетчик… — разочарованно протянула Софья.

— Я — все понемножку, — ничуть не обиделся он. — Когда-нибудь, в более подходящее время, я расскажу вам что-нибудь из моей жизни. Поверьте, у меня она интересная. Один сегодняшний день чего стоит… На старости лет, если доживу, конечно, издам претолстый том мемуаров и сделаюсь богачом. Если хотите, посвящу их вам.

— Спасибо вам, Владимир Дмитрич, — серьезно, не поддерживая его шутливого тона, сказала Софья, и Владимир сразу перестал улыбаться. Софья отвела взгляд от его лица и, обняв колени руками, уставилась в черный лес.

— Вы были правы… — заговорила она. — Да, правы. Теперь я понимаю: то, что я собиралась сделать, — это малодушие. Аня рассказывала мне, что в семнадцать лет тоже хотела отравиться мышьяком, даже купила специально в аптеке, но вспомнила о нас, совсем еще маленьких… и не стала. А я совсем забыла про Катю. Что сталось бы с ней, если б я… Ей всего пятнадцать, ее еще можно спасти. Я… — Софья умолкла на миг, стараясь незаметно сглотнуть застрявший в горле ком. — Я пойду к Мартемьянову. Пятнадцать тысяч — большие деньги, я смогу решить дела имения, спасти Грешневку от торгов… может быть, даже поместить Катю в пансион. А потом… а потом будет видно. Аня не побоялась этого, а я… я тоже ничего не боюсь. Да, решено. Завтра утром вы проводите меня к своему… хозяину.

Владимир долго молчал, забыв о своей книжке и глядя на гаснущие угли. Красные отсветы прыгали на его обветренном лице с опущенными глазами, непрерывно меняя его, делая то растерянным, то сердитым. Но Софья смотрела в сторону и не видела этого.

— Рассуждаете вы очень здраво, Софья Николаевна, — наконец сказал он. — Но боюсь, что вы неопытны в такого рода… м-м… предприятиях. — Софья вспыхнула до слез, едва удержалась от того, чтобы не закрыть лицо руками, но Владимир, казалось, ничего не заметил и продолжал:

— Мне неизвестна история вашей сестры. Возможно, что ее покровитель — умный и щедрый человек. Об этом говорит то, что она находится с ним, по вашему рассказу, уже несколько лет. Скорее всего, их связывают подлинные чувства. Но, уверяю вас, не таков Мартемьянов. Он по-своему недурной малый, вовсе не подлый, совсем неглупый, но… но вы поразительно точно заметили: он привык все мерить деньгами. И, получив желаемое, он быстро разочаровывается, и далее предмет этот занимает его не больше чем прошлогодний снег. Боюсь, что так же будет и с вами. Его интереса хватит самое большее на месяц, а потом… потом вам придется вернуться в Грешневку — с большой суммой отступных, возможно. В то же время сейчас, еще не получив вас, он не отступится. И не успокоится, пока не добьется своего. Вам бессмысленно даже бежать: он приложит все усилия, чтобы найти вас и вернуть. Большие деньги у нас в России делают невозможное.

— Господи… — прошептала Софья, прижимая похолодевшие пальцы к вискам. — Господи, но как же… Значит, все напрасно?.. Значит, все-таки лучше было бы туда?.. Туда, вниз… Как мама?.. Она перестала мучиться, и я бы… я бы тоже…

Владимир встал. Обошел почти погасший костер, подбросил в него веток, подул на угли и, когда огонь разгорелся и затрещал снова, сел рядом с Софьей.

— Вам надо исчезнуть, Софья Николаевна, — задумчиво сказал он. — И исчезнуть так, чтобы все думали, что вы мертвы. Наверное, лучше всего будет сделать так: мы оставим ваше платье здесь, на берегу, его рано или поздно найдут, а вас сочтут утонувшей.

— А куда я денусь, позвольте спросить? — невесело поинтересовалась Софья. — В этом мужицком платье, которое с меня падает? Возможно, и доберусь до Юхнова, но…

— В Юхнов вам нельзя, — тут же перебил Владимир. — Туда как раз едет Мартемьянов, а у вас, верно, нет там знакомых, которые могли бы вас прятать и не болтать?

Софья молча покачала головой.

— Вы пойдете в Калугу, — решил он. — У меня есть немного денег, я одолжу вам. И напишу письмо в тамошний театр, антрепренер Чаев хорошо меня знает, я работал у него целый сезон…

— Вы еще и актер?.. — меланхолично спросила Софья.

— И актер, и гимнаст, и бутафор, и сверх того сапоги тачаем, — пошутил Владимир, имитируя говорок приказчика базарной лавки, и Софья невольно улыбнулась. — Театральный народ дружный, вас примут без лишних разговоров. Сезон уже начался, думаю, вас тут же выпустят на публику.

— Владимир Дмитриевич! — поняв наконец, что он говорит серьезно, Софья пришла в ужас. — Я… я не актриса! Я никогда не училась играть! У меня нет призвания…

— Призвание вам как раз ни к чему, — деловито заверил Владимир. — У вас есть великолепная внешность и необыкновенный голос, этого больше чем достаточно. Поверьте, Софья Николаевна, я знаю толк и в актерах, и в женщинах.

Последняя его фраза несколько покоробила Софью, и она лишь сухо кивнула в ответ. Но Владимир этой сухости, казалось, не заметил.

— А если вы согласны, то надо спать. Завтра на рассвете вы уже должны будете уйти отсюда. Доброй ночи… будущая богиня калужской сцены. Вас ждет успех.

У Софьи не было сил ни спорить, ни парировать. Слишком мучительным, слишком тяжелым был этот день, слишком много всего произошло, слишком быстро и бесповоротно изменилась ее жизнь. Софья молча легла на расстеленную мешковину, накрылась зипуном и через минуту уже спала — неподвижно, бесшумно. Владимир еще раз оживил костер, сел ближе к нему и снова застрочил в своей книжке, время от времени взглядывая на лицо спящей девушки и улыбаясь своим мыслям.

Софья проснулась еще до рассвета от холода. Вокруг было сумрачно, по темному небу низко плыли дождевые тучи, река была плотно застлана синеватым холодным туманом, из которого выглядывали ветви ракит, траву покрывал серебристый налет заморозка. Поджав под себя окоченевшие ноги, Софья выглянула из-под надвинутого на голову зипуна — и сразу же увидела Владимира.