Золотая ночь

– Врешь, алеут… Это у тебя часы переведены! – орал Флегонт Флегонтович, напирая грудью на незнакомца, но при последних словах внезапно покатился по земле, точно под ним земля пошатнулась…

– Ребята, руби столб!.. – крикнул алеут, перескакивая на нашу сторону.

За этим возгласом произошла уже настоящая свалка: наши рабочие отчаянно защищали свой столб, а сподвижники алеута старались их сбить с позиции, что скоро и было исполнено благодаря их численному превосходству, да и народ все был рослый, заводский, молодец к молодцу.

– Катай их… валяй! – ревел Собакин, бросаясь на алеута врукопашную. – Спирька, Метелкин, бери его!.. Действуй!..

Но взять алеута было не так-то просто: он одним ударом опрокинул Метелкина, потом схватил Спирьку за горло и бросил прямо на землю, как дохлую кошку. Но Флегонт Флегонтович был довольно искусен в рукопашной и как-то кубарем бросился прямо в ноги алеуту, свалил его и с ним вместе покатился по земле одним живым комом; Метелкин и Спирька, очувствовавшись от первого афронта, схватились разом за барахтавшегося на земле алеута, который старался непременно встать на колени.

– Что же вы-то смотрите… а?! – кричал мне Флегонт Флегонтович, взмостившись на алеуте верхом. – Ах, подлец… ах, разбойник! Спирька, не давай ему на четыре кости вставать… не дав…

Чесноков, утвердившись «на четырех костях», быстро поднялся на ноги и разом стряхнул с себя всех троих, так что Флегонт Флегонтович первым обратился в бегство, а за ним побежал Метелкин. Я оставался по-прежнему безучастным зрителем этой немного горячей сцены, в которой не желал принимать активного участия. Чесноков торжественно осмотрел поле сражения и как-то добродушно проговорил:

– Хороши…

Затем он засмеялся, достал из кармана серебряный портсигар, и как ни в чем не бывало закурил дешевенькую папиросу.

– Пожалуйста, будьте свидетелем всего здесь случившегося, – вежливо проговорил он, обращаясь ко мне.

– Нет, уж избавьте, пожалуйста, от этой чести…

– Вы не имеете права отказываться, как порядочный человек. Впрочем, эти дела до суда у нас не доходят. Устроим полюбовную. А, да, кажется, еще новый конкурент! Да ведь это наипочтеннейший Глеб Клементьевич Агашков… Вот это мило!..

Действительно, пока происходила борьба Чеснокова с Флегонтом Флегонтовичем, Агашков под шумок успел не только поставить свой разведочный столб, но уже дорабатывал второй, обязательный для заявки шурф, причем уже промывали в приисковом ковше пробу.

– Ну, это дудки, – хладнокровно проговорил Чесноков, направляясь прямо к благочестивому старцу. – Эй, вы, черт вас возьми совсем! Это вы что же делаете?

– Как что делаю? – удивился в свою очередь Агашков, немного отступая от приближавшегося алеута. – Вы, милостивый государь, пожалуйста, подальше, а то у вас руки-то…

– Что руки?..

– Скоры вы на руку-то, сударь, даже оченно скоры… Вон как Флегонта Флегонтовича изувечили.

– Убирайтесь отсюда… сейчас же!.. Слышите? – грозно приказал Чесноков, принимая угрожающую позу.

– И уйду… даже сейчас уйду-с, вот только заявочный столбик приспособлю.

– А я ваш столб срублю!

– И рубите… потому как здесь лес, а в городу это все разберут.

– Вы хотите, кажется, меня перехитрить? Ну, извините, Глеб Клементьевич, я вас отсюда не выпущу… Ребята, окружайте его и не выпускайте. Вот так.

Около Агашкова образовался живой круг, и он очутился как в мышеловке. Произошла преуморительная сцена, которая закончилась тем, что Глеб Клементьевич, потеряв всякую надежду пробиться сквозь окружающую его цепь, смиренно уселся на камешек, а Чесноков в это время собственноручно доканчивал разведку и сам доводил золото в Причинке. Когда все было кончено, этот страшный поверенный купчихи Могильниковой сел на верховую лошадь, попрощался со всеми и исчез в лесу.

– Разбойник… подлец!.. – ругались в две руки Собакин и Агашков, проклиная отчаянную алеутскую башку; к довершению несчастья, Флегонт Флегонтович повернул неловко ногу во время давешней борьбы и теперь охал и стонал при каждом движении.

VII

– Надо первым делом в Причинку воротиться, чтобы составить акт и всякое прочее, – решили в голос Собакин и Агашков, когда немного пришли в себя. – Мы допекем алеута… к исправнику… к губернатору пойдем. Разбой на большой дороге… в лесу… да мы всех екатеринбургских адвокатов натравим на алеута.

Потерпевшие ругались, как умели, и старались изобрести тысячи самых ядовитых способов извести алеута. Как все очень рассерженные люди, они не только сами верили своим жестоким намерениям, но требовали непременно, чтобы и все другие разделяли их чувства. Мы с Гаврилой Ивановичем сделались невольными жертвами этого озлобления и принуждены были выражать свое полное согласие.

– Я к губернатору, Гаврила Иваныч… – приставал Собакин к нашему «вожу», который почесывал затылок и несколько раз повторял одну и ту же бессмысленную фразу: «Ах, чтоб тебя расстрелило!..»

– Нет, ты скажи, ведь мы его узлом завяжем? – приставал Собакин, размахивая своими короткими руками. – У меня есть один знакомый в канцелярии губернатора из поповичей и такая дока, такая дока… Ведь мы пропишем, Гаврила Иваныч, алеуту горячего до слез… а?! Вот и Глеб Клементьевич тоже…

– Обыкновенно, оборудуем, – благочестиво соглашался Агашков, разглаживая свою седую бороду. – У меня тоже есть один знакомый в духовной консистории.

– В светлеющий синод надо бумагу подать, – советовал Гаврила Иванович, дергая плечами. – Ах, чтобы тебя ущемило… Ну и разбойник!..

– А я еще раньше это предугадывал… – припоминал Флегонт Флегонтович. – Помните? Я несколько раз говорил: «Что это от Могильниковой никого нет?» А вот она и объявилась… И нашла же кого послать!

– Да кто он такой, этот Чесноков? – спрашивал я, воспользовавшись маленьким перерывом, когда Флегонт Флегонтович переводил дух.

– Алеут-то? А черт его знает, кто он такой… Всего года два как объявился в наших местах. Я с ним в Верхотурье в первый раз встретился, даже раз в карты играл. Он тогда адвокатом был и все судился с кем-то. Ну, парень ничего, и на разговор как по писаному режет. Сначала-то всем даже очень понравился, и в хорошие дома везде принимали. Некоторые верхотурские дамы даже очень уважали этого самого алеута, потому, сами посудите, – детина десяти вершков росту, любо смотреть. Ну, обыкновенно, место глухое, дамочкам это даже очень любопытно казалось этакого зверя прикармливать, а потом он себя и оказал, так-таки сразу и оказал – весь как на ладонке. Именины были, и Чесноков тут же. Ну, как попало ему хорошенько за галстук, он и произвел – четверых отколотил… Силища, как у медведя. Двоих схватил за бороды да головами и давай друг о дружку стучать, чуть живых отняли. Чистый дьявол… и на руку скор, страсть! Как-то в театре в Перми идет в антракте в буфет, а навстречу купец и не сворачивает – алеут в ухо, а купец, как яблоко, и покатился. Уж теперь все этого алеута знают и чуть что – сейчас подальше. А как он попал к Могильниковой – ума не приложу… Такая степенная дама и вдруг этакого молодца подсылает. Ведь это что же такое: нож ему в руки да на большую дорогу.

– Зачем же его называют алеутом?

– Все так зовут, потому что в Америке, сказывают, жил где-то там, у алеутов… Наверное, все врет только будто языком про Америку, а сам, наверно, из каторги ушел.

– Из каторги не из каторги, а около того, – глубокомысленно заметил Агашков. – Очень замашистый человек и даже, можно сказать, весьма неприятный… А уж откуда его добыла Могильникова – ума не приложу. Я, кажется, лучше с медведем в берлоге переночую, чем с этим алеутом…

Увлеченный неудержимым потоком своего гнева, Собакин совсем позабыл, что Агашков чуть-чуть не отнял у него заветное местечко. Об этом щекотливом обстоятельстве он вспомнил только при нашем вступлении в Причину.

– Ну, и вы, Глеб Клементьевич, тоже хороши, ежели разобрать… – корил он благочестивого старца. – Я местечко-то караулил два месяца, сколько одной водки выпоил Спирьке, а вы…