Страница 5 из 21
Натаниель стоял рядом с ним. Он много плакал, но горе не мешало ему толкнуть брата и что-то прошептать ему, когда он заметил Фелиситу в ее уголке. В первый раз эти глаза остановились на лице ребенка – то были холодные глаза, в которых не было ни доброжелательства, ни внутренней теплоты.
– Уйди, дитя, ты тут мешаешь, – приказал он строго, видя, что собираются закрыть гроб. Сконфуженная и испуганная Фелисита покинула свой угол и, никем не замеченная, проскользнула в комнату приемного отца.
Она горько заплакала… Ему она никогда не мешала! Она чувствовала его горячую руку на своей голове и слышала его добрый, слабый голос, хрипло шептавший, как в последние дни: «Иди сюда, Фея, дитя мое, я так люблю, когда ты около меня»…
Но что это за стук? Он так странно раздавался там, где люди едва осмеливались говорить шепотом. Фелисита тихонько подняла зеленую занавеску и выглянула в холл. О ужас! Черная крышка закрывала милое лицо, и какой-то человек колотил по ней, чтобы удостовериться, крепко ли она прибита и не может ли сбросить ее рука заключенного в узком ящике, где так темно и так страшно лежать одному… Ребенок громко вскрикнул от ужаса.
Все удивленно взглянули на окно, но Фелисита заметила только большие серые глаза, строго посмотревшие на нее. Она отошла от окна и спряталась за большую темную драпировку, разделявшую комнату на две половины. Она села на пол и со страхом смотрела на дверь, ожидая, что сейчас войдет Иоганн и с бранью выведет ее.
Она не видела, как люди подняли гроб на плечи и как ее приемный отец навсегда покинул свой дом, не видела длинного черного шествия, провожавшего покойника. На углу порыв ветра высоко поднял белые атласные ленты, свисавшие с гроба. Был ли это последний привет усопшего покинутому ребенку, которого нежная забота матери освободила из болота отцовской профессии, чтобы нечаянно бросить на пустынный, негостеприимный берег?
VII
Голоса в холле замолкли, и наступила тишина. Фелисита слышала, как заперли входную дверь, но не знала, что этим закончилась драма, и не смела выйти из своего уголка. Мысли с лихорадочной быстротой проносились в ее головке. Девочка думала о маленькой старушке, букет которой лежал на каменном полу и был, вероятно, растоптан. Так вот какова «старая дева», одиноко живущая под крышей заднего дома, из-за которой постоянно ссорились Генрих и Фридерика! Кухарка уверяла, что старая дева была причиной смерти своего отца. Эти рассказы всегда внушали маленькой Фелисите страх, но теперь он прошел. Маленькая старушка с добрым лицом и кроткими глазами, полными слез, не могла быть отцеубийцей. Конечно, Генрих был прав, когда, качая своей большой головой, глубокомысленно утверждал, что тут есть что-то неладное.
Прежде старая дева тоже жила в переднем доме, но ее никак нельзя было убедить не играть в воскресенье светских песен и веселых мотивов, – рассказывала кухарка, всякий раз возмущаясь. Госпожа Гельвиг тщетно грозила ей небом и адом, пока это не стало для всех невыносимым, и Гельвиг уступил жене, а старой деве пришлось поселиться под крышей. Должно быть, Гельвиг был очень сердит на старую деву, так как никогда не говорил о ней, а между тем она была сестрой его отца и сам он был так похож на нее. При мысли об этом сходстве Фелисите страстно захотелось подняться к старой деве, но она со страхом подумала о мрачном Иоганне, да и старая дева жила всегда взаперти.
В конце длинного коридора, у самой лестницы, ведущей на нижние этажи, была дверь. Натаниель сказал как-то Фелисите: «Вот где она живет!» – и закричал, стуча кулаками в дверь: «Слезай, старая ведьма», а сам бросился бежать вниз по лестнице. Как забилось от страха сердечко маленькой Фелиситы! Она ни минуты не сомневалась в том, что из дверей выскочит ужасная женщина с большим ножом в руке и схватит ее за волосы.
Начинало смеркаться. Дверь из комнаты в холл отворилась, и послышались твердые шаги. Фелисита боязливо спряталась за занавеску: к комнате ее приемного отца подходила госпожа Гельвиг. При жизни его она никогда не переступала порога этой комнаты. Она вошла очень быстро и заперла дверь. С торжеством оглядывала эта женщина комнату, которой она так давно избегала.
Над письменным столом Гельвига висели два прекрасных, писанных маслом портрета, мужской и женский. На последнем было изображено гордое лицо с умными и жизнерадостными глазами. Короткий лиф из белого шелка с красным, затканным золотом кушаком едва прикрывал пышную грудь и плечи. Это была мать Гельвига.
Перед этим портретом и остановилась вдова. Потом она встала на стул, сняла портрет и вынесла его из комнаты. Фелисита напряженно прислушивалась к ее шагам – она поднималась по лестнице все выше и выше, вероятно на самый чердак.
В дверях появилось испуганное лицо Генриха.
– Так и есть, Фридерика! – сказал он, обернувшись. – Это был портрет покойной матери господина Гельвига!
Старая кухарка заглянула в комнату.
– Ах ты, Боже мой, правда! – воскликнула она, всплеснув руками. – Если бы узнала про это гордая покойница – в гробу перевернулась бы, а покойный барин-то!.. Положим, она была ужасно одета, совсем голая грудь – всякому христианину стыдно и взглянуть!
– Ты думаешь? – спросил Генрих, хитро подмигивая. – Но, во-первых, наша хозяйка не может простить свекрови, что та не хотела допустить брака своего сына с этой госпожой. Во-вторых, покойница была веселая женщина, охотно принимавшая участие в развлечениях и очень любившая танцы, а в-третьих, она назвала как-то нашу хозяйку «бессердечной ханжой»… Понимаешь?
Во время этого разговора Фелисита вышла из своего убежища. Она инстинктивно чувствовала, что отныне этот грубый, но добродушный старый слуга будет ее единственной поддержкой в доме. Он ее очень любил, и главным образом благодаря его заботливому надзору ребенок оставался до сих пор в счастливом неведении своего прошлого.
– Вот ты где, Феечка! – сказал он ласково и взял ее ручонку в свою мозолистую руку. – А я-то везде искал тебя… Пойдем в людскую, тебя уж не будут сюда больше пускать, бедняжка!.. Если старые портреты удаляют, то…
Он вздохнул и запер дверь. Фелисита робко оглянулась в холле – он был пуст, там, где стоял гроб, лежали растоптанные цветы и листья.
– Где дядя? – спросила она шепотом.
– Его унесли. Но ты ведь знаешь, детка, он теперь на небе – там ему хорошо, лучше, чем на земле, – грустно ответил Генрих и ушел в город – исполнять данное ему поручение.
В людской было темно. Со времени ухода Генриха Фелисита смотрела, не отрываясь, на клочок темного неба, видневшийся над высокими крышами узкого переулка. Там должен был быть теперь дядя. Она испуганно вздрогнула, когда вошла с лампой Фридерика и поставила на стол тарелку с бутербродом.
– Иди, дитя, и кушай – вот твой ужин! – сказала она.
Девочка подошла, но не прикоснулась к еде. Она взяла свою аспидную доску и принялась писать. Вдруг в кухне раздались быстрые шаги и в двери появилась белокурая голова Натаниеля. Фелисита вздрогнула, потому что он всегда обижал ее.
– Вот где сидит наша Фея, – сказал он. – Слушай, дрянная девчонка, где ты пропадала все время?
– В зеленой комнате, – ответила девочка.
– Попробуй только войти туда еще раз! – сказал он угрожающе. – Там тебе не место, сказала мама… Что ты пишешь?
– Урок, заданный господином Рихтером.
– Господином Рихтером? – повторил Натаниель и быстрым движением стер все написанное. – Так ты воображаешь, что мама будет платить за твои уроки? Она сказала, что все это кончено… Ты можешь вернуться туда, откуда пришла, а потом ты станешь тем, чем была твоя мать, и с тобой сделают то же, что и с ней! – он сделал жест, будто стреляет.
Девочка смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он говорил о ее мамочке, чего никогда еще не случалось, и то, что он сказал, было так непонятно.
– Ты совсем не знаешь моей мамы! – сказала она полувопросительно.
– Гораздо больше, чем ты! – возразил мальчик и добавил после паузы с коварным взглядом исподлобья: – Ты ведь даже не знаешь, кто были твои родители?