Дикая

Все это было теперь невозможно, что бы там ни говорилось в письме. Моя мама умерла. Моя мама умерла. Моя мама умерла. Все, что я воображала о себе, исчезло в трещине ее последнего вздоха.

Я не могла уехать из Миннесоты. Я была нужна моей семье. Кто поможет Лейфу завершить взросление? Кто позаботится об Эдди в его одиночестве? Кто приготовит ужин в День благодарения и будет продолжать семейные традиции? Кто-то должен был удерживать вместе то, что осталось от нашей семьи. И этим кем-то должна была быть я. Хотя бы так я должна отдать долг матери.

— Ты должен ехать без меня, — сказала я Полу, который держал письмо. И повторяла это снова и снова, пока мы разговаривали в течение следующих недель, и моя убежденность росла день ото дня. Часть меня была в ужасе от того, что он меня покинет. Другая часть отчаянно надеялась, что он это сделает. Если бы он уехал, дверь нашего брака захлопнулась бы сама, и мне не пришлось бы захлопывать ее пинком. Я была бы свободна и ни в чем не виновата. Я любила его, но я была своевольной девятнадцатилетней девчонкой, когда мы поженились, и близко не готовой к тому, чтобы посвятить себя другому человеку, как бы дорог он мне ни был. Хотя я испытывала влечение к другим мужчинам с тех пор, как мы поженились, я держала его под контролем. Но больше я не могла этого делать. Скорбь уничтожила мою способность сдерживаться. Мне в столь многом отказано, думала я. Почему же я должна отказывать еще и сама себе?

Тогда, в середине января, мысль о том, что мы будем жить в Нью-Йорке, казалась мне самой восхитительной мыслью в мире. Но сейчас, в конце марта, я почувствовала, что раскалываюсь надвое. Все, о чем я мечтала раньше, было теперь невозможно.

Спустя неделю после смерти матери я поцеловалась с другим мужчиной. А еще спустя неделю — еще с одним. Я только заигрывала с ними и с другими, которые были после, — поклявшись не пересекать сексуальную черту, которая имела для меня какое-то значение. Но все равно знала, что я не права, обманывая и изменяя. Я попалась в ловушку собственной неспособности ни бросить Пола, ни оставаться ему верной. Поэтому и ждала, чтобы он оставил меня, чтобы уехал в магистратуру один. Конечно, он отказывался. Он отложил поступление на год, и мы остались в Миннесоте, чтобы я могла быть рядом с родными. Хотя эта близость за год, прошедший после смерти матери, принесла мало плодов. Оказалось, что я неспособна удержать семью вместе. Я не была моей мамой. Только после ее смерти я осознала, кем она была: магической силой в центре нашей семьи, которая заставляла нас всех невидимо вращаться по прочным орбитам вокруг нее. Без нее Эдди постепенно превращался в незнакомого человека. Лейф, Карен и я постепенно уплывали в свои собственные жизни. Как бы сильно я ни старалась, наконец мне пришлось тоже это признать: без матери мы перестали быть тем, чем были прежде. Мы стали четырьмя людьми, дрейфующими по отдельности посреди обломков нашей скорби, соединенными только тончайшей бечевкой. Я так и не приготовила ни одного ужина в День благодарения. К тому времени как настал первый День благодарения после смерти матери, через семь месяцев, моя семья превратилась в то, о чем я уже говорила в прошедшем времени.

Так что, когда мы с Полом наконец уехали в Нью-Йорк год спустя, я была рада. Там я могла начать все сначала. Я перестану путаться с другими мужчинами. Я перестану скорбеть так неистово. Я перестану страдать по семье, которая у меня была когда-то. Я буду писательницей, которая живет в Нью-Йорке. Я буду ходить по городу в крутых сапожках и очаровательном вязаном берете.

Но этого не случилось. Я была той, кем была — женщиной, чей пульс бился под синяком ее прежней жизни. Просто теперь я находилась в другом месте.

Днем я работала, писала рассказы. Вечером обслуживала столики в ресторане и встречалась с одним из двух мужчин, с которыми одновременно «не пересекала черту». Мы прожили в Нью-Йорке всего месяц, а потом Пол ушел из магистратуры, решив, что он не хочет учиться, а хочет играть на гитаре. Спустя полгода мы совсем уехали из Нью-Йорка, ненадолго вернувшись в Миннесоту. Потом отправились в продлившуюся несколько месяцев автомобильную поездку по всему Западу, описав широкий круг, который охватывал Гранд-Каньон и Долину Смерти, Биг-Сюр и Сан-Франциско. Под конец этой поездки, поздней весной, мы обосновались в Портленде и нашли себе работу в ресторанах. Поначалу жили у моей подруги Лизы в ее крошечной квартирке. Затем переехали на ферму в 10 милях от города, где получили возможность провести лето — в обмен на то, что приглядывали за козой, кошкой и целым выводком экзотических диких кур. Мы вытащили из нашего грузовичка футон и спали на нем в гостиной, под большим широким окном, которое выходило в сад, заросший лещиной. Мы подолгу гуляли, собирали ягоды и занимались любовью. Я смогу, думала я. Я смогу быть Полу женой.

И снова я ошиблась. Я могла быть только той, кем, казалось, должна была быть. Только сейчас — в еще большей степени. Я даже не помнила той женщины, которой была до того, как моя жизнь раскололась надвое. Живя на этой маленькой ферме на дальней окраине Портленда, несколько месяцев спустя после второй годовщины смерти матери, я больше не беспокоилась о том, чтобы не пересекать черту. Когда Пол принял предложение о работе в Миннеаполисе, которая потребовала от него возвращения в Миннесоту прямо посреди нашего экзотического ангажемента по уходу за курами, я осталась в Орегоне. И стала любовницей бывшего бойфренда женщины, которой принадлежали экзотические цыплята. Я переспала с поваром в ресторане, где работала, обслуживая столики. Я переспала с массажистом, который угостил меня ломтиком бананово-сливочного пирога и подарил бесплатный массаж. И со всеми тремя — в течение каких-нибудь пяти дней.

Я попалась в ловушку собственной неспособности ни бросить Пола, ни оставаться ему верной. Поэтому и ждала, чтобы он оставил меня.

Думаю, примерно так чувствуют себя люди, которые нарочно наносят себе ножевые ранения. Некрасиво — зато чисто. Нехорошо — но никаких сожалений. Я пыталась исцелиться. Пыталась изгнать зло из своего организма, чтобы снова стать хорошей. Исцелить себя от себя самой. К концу лета, когда я вернулась в Миннеаполис, чтобы жить вместе с Полом, я верила, что мне это удалось. Я думала, что стала другой, что стала лучше, что дело сделано. И некоторое время так и было — мне удалось хранить верность ему всю осень и начало нового года. А потом я закрутила очередную интрижку. Я знала, что дошла до края. Я больше не могла выносить саму себя. Я, наконец, должна была сказать Полу слова, которые разодрали всю мою жизнь надвое. Дело не в том, что я его не любила. А в том, что я должна была быть одна, хотя и не понимала, почему.

Моя мама была мертва три года.

Когда я сказала ему все, что должна была сказать, мы оба рухнули на пол и зарыдали. На следующий день Пол съехал с квартиры. Постепенно мы рассказали нашим друзьям, что расстаемся. Мы надеемся, что нам удастся с этим справиться, говорили мы. Нам необязательно разводиться. Поначалу они нам не поверили — мы казались такими счастливыми, говорили все. А потом они страшно разозлились — не на нас, а на меня. Одна из самых близких подруг вынула мою фотографию, которая стояла у нее в рамке, разорвала ее пополам и прислала мне по почте. Другая закрутила роман с Полом. Когда я была вне себя от обиды и ревности, третья подруга сказала, что именно этого-то я и заслуживаю: мол, что посеешь, то и пожнешь. Мне нечего было ей возразить, но сердце все равно было разбито. Я лежала одна на нашем футоне, чувствуя, что мое тело чуть ли не взмывает в воздух от боли.

Я переспала с тремя мужчинами в течение каких-нибудь пяти дней. Я пыталась исцелиться. Пыталась изгнать зло из своего организма, чтобы снова стать хорошей. Исцелить себя от себя самой.

Спустя три месяца после расставания мы по-прежнему терзались всеми муками ада. Я не хотела ни снова сходиться с Полом, ни разводиться с ним. Я хотела бы, чтобы меня было две, чтобы можно было сделать и то и другое. Пол встречался с целой вереницей женщин, а я внезапно стала целомудренной. Теперь, когда я сексом разрушила свой брак, секс оказался в моих мыслях на последнем месте.