Страница 25 из 128
Так шла моя жизнь, я работала, а в свободные вечера бывала в Малом театре, который предпочитала Коршевскому, хотя и у нас были прекрасные актеры, или у тети в доме. Приехала мама, мы поселились с ней. Няня всегда провожала меня в театр, помогала одеваться, и над этим немало потешались в театре и прозвали меня "инженю с нянюшкой".
Как-то вечером и совершенно незаметно произошло главное событие, определившее мою будущность... Дело было так. Я была у тети. Взрослые играли в карты в большом дядином кабинете-гостиной, а мы, "дети", к которым, невзирая на всю свою самостоятельность, причислялась и я, шумели и мешали им. Тут был мой двоюродный брат-подросток, Аля и ее подруга, хорошенькая Нюта, в которую был влюблен Митя... Смешная детвора вся перевлюблялась, и Аличка вела дневник, в котором добросовестно записывала, например: "Сегодня 15 сент. в 1 ч. 40 м. дня я кончила быть влюбленной в Вову Ф." и т.п. Я постоянно сочиняла для них какие-то мексиканские драмы, которые они разыгрывали. Когда мы очень разыгрались, тетя прикрикнула на нас:
-- Садись-ка лучше да напиши мне пьесу, вместо того чтобы Мике сочинять мексиканские трагедии с выстрелами!
-- Какую же пьесу? -- спросила я.
-- Ну... какую-нибудь, чтобы я была молоденькая девочка... и чтобы меня ставили в угол, и нянька бы на меня ворчала, а в меня влюбился бы самый интересный господин и женился бы на мне -- вот и все.
-- Хорошо! -- с готовностью согласилась я и тут же села писать за круглый стол, покрытый зеленой вышитой скатертью... Мне казалось так просто "написать пьесу" -- руководствуясь тетиным заказом, я вообразила себе и няньку в виде моей, и интересного господина -- конечно, в лице К.С., -- и -- не солгу -- себя в виде героини пьесы. Немножко фантазии... Взрослые кончили роббер, а я -- половину пьесы. Я прочла ее тете и спросила:
-- Можно так дальше писать?
-- Глупая девчонка, ты сама не понимаешь, как это мило! -- воскликнула тетя. -- Пиши дальше!
Пьеса была кончена в один вечер и прочтена дяде Сереже. Он выслушал внимательно и сказал:
-- Бог ее знает, откуда она взяла такое знание сцены? Тут нельзя ни одного слова ни прибавить, ни выкинуть!
Потом он взял у меня синюю ученическую тетрадку, в которой я писала, и, не говоря мне ни слова, сдал ее в театрально-литературный комитет, состоявший тогда из профессоров Стороженко и Веселовского, Немировича-Данченко и, кажется, профессора Тихонравова.
Через короткое время, где-то на концерте, подошел ко мне Южин и, смотря на меня ласково и чуть-чуть насмешливо, сказал:
-- Вас можно поздравить!..
-- С чем? -- удивилась я.
-- А! Разве это секрет?
-- Если секрет -- то от меня самой! -- засмеялась я и с интересом спросила его: -- С чем же?
-- Но ведь ваша пьеска первая за все время единогласно прошла комитет!
Я чуть в обморок не упала от радости. На другой же день дядя Сережа отправил меня к директору Малого театра -- Пчельникову. Я, еще в полукоротком платье, со страхом вошла во внушительный кабинет, не зная, что говорить и как держать себя. Пчельников сообщил мне, что моя пьеса "Летняя картинка" принята к постановке, и спросил, как я хочу подписать договор: на 100 р. единовременно или на 2% с акта? Сто рублей показались мне такой огромной суммой, что я сказала: "На сто рублей единовременно", -- и почувствовала себя Крезом. (Много позже, лет 15 спустя, мы подсчитали: по тому числу раз, что пьеса прошла в государственных театрах Москвы и Петербурга, что, если б я согласилась на 2%, то получила бы за нее несколько тысяч рублей!)
Но тогда я уж и тем была несказанно счастлива, что моя пьеса будет идти в Малом театре. Ее сразу стали репетировать. Роль героя, конечно, чтобы сделать удовольствие дяде, взял красавец премьер Горев, Шурочку играла тетя. На репетициях все потешались над молодостью автора: Горев притащил из реквизита трон Иоанна Грозного и усаживал меня на него, остальные актеры шутливо заглядывали в разные уголки и звали: "Ку-ку! Где автор?" -- и т.п. На репетициях я бывала, но, к моему горю, мне не удалось быть на первом представлении моей пьески: в этот же вечер у Корша был бенефис Светлова, и мне пришлось играть какой-то водевиль, изображала я гимназиста, в серой блузе, в паричке и высоких сапогах...
Я умоляла Корша освободить меня от этого вечера, но он был неумолим со своей дисциплиной: "Нельзя, голуба, товарища подводить!" Я была в отчаянии: ну кому было важно, чтобы я играла этого мальчишку, и без него бенефис прошел бы отлично. Но делать нечего. Я играла, а все мои мысли были в Малом театре. По окончании я поспешила убежать со сцены, но, на беду, меня начали вызывать, и каждый раз, что я старалась улизнуть на лестницу, ведущую в уборные, Иван Никитич, милый помощник режиссера, ловил меня за фалды и говорил: "Нельзя, пожалуйте, вас зовут!" Во всякое другое время я была бы очень довольна -- меня вызвали шесть раз, но тут я вся горела. Наконец, освободившись, я, не разгримировываясь и не снимая мужского костюма, кинулась к тете Саше, пешком, так как извозчики успели разъехаться; няня едва поспевала за мной. Я влетела в комнату, где по-праздничному был убран стол и собралось целое общество: мамочка, тетя -- обе нарядные, К.С., Горев, еще кое-кто из исполнителей. Навстречу мне встал дядя Сережа, держа в руке бокал -- один из бокалов еще М.С.Щепкина, -- и торжественно и взволнованно сказал мне:
-- Впервые в летописях Малого театра всем театром за одноактную вещь вызывали автора!
При этом гимназист упал в кресло и расплакался от радости!
-- Не плачьте, -- стал утешать меня Горев, -- это мне плакать надо -- меня хотят оштрафовать на пятьдесят рублей из-за вас!
Оказалось, что, когда стали шумно вызывать автора, надо было кому-нибудь выйти и объявить, что автора в театре нет. Но, по обычаям того времени, для этого режиссер должен был быть одетым во фрак, а дядя Сережа никак не ожидал этого и был одет по-домашнему. Тогда вызвался анонсировать Горев и сказал публике:
-- Автор выйти не может, так как играет у Корша гимназиста!
За самовольные "лишние слова" его и хотели оштрафовать.
Газеты на другой день единодушно отозвались с похвалой о пьеске, в "Артисте" (лучший театральный журнал того времени) появился прекрасный отзыв.
Так 17-летняя героиня открыла 18-летнему автору путь в литературу!
Через несколько дней после первого представления ко мне приехал редактор "Артиста" Куманин, длинный, нескладный, с длинными, падавшими на глаза волосами и темной бородой. Его художественный журнал "Артист" был единственным в России по роскоши. Он просуществовал года четыре и поглотил все его состояние. Впрочем, Куманин умер молодым и почти не пережил своего возлюбленного детища. Этот журнал был посвящен исключительно театру и искусству. В нем печатались и новые пьесы. Велся он широко, в нем участвовали первоклассные силы, много было превосходных иллюстраций, портретов, серьезных статей по вопросам искусства, критики и пр. Куманин искренно изумился, увидав такого "автора": я благодаря своему маленькому росту в 18 лет выглядела девочкой лет 13-ти. Он приехал просить у меня пьесу! "Настоящий" редактор в "настоящий" журнал! Гордости и радости моей не было предела.
На другой день я по его просьбе приехала в редакцию, помещавшуюся тогда на Страстном бульваре, и познакомилась кое с кем из сотрудников. В кабинете у Куманина было много интересных картин и этюдов (оригиналы помещавшихся в журнале снимков). Когда он стал показывать мне их, я попросила позволения встать на стул, так как иначе ничего не видела. Это привело его и всю редакцию в веселое настроение, и с тех пор Куманин начал звать меня не иначе, как "бабушкой". Тут же, в "Артисте", я познакомилась с одним из редакторов "Русской Мысли", В.А. Гольцевым, сотрудничавшим в "Артисте", и он предложил мне дать ему для "P.M." рассказ. (Я дала рассказ "Одиночество" -- это первый мой рассказ, помещенный в серьезном журнале.) Через Гольцева я познакомилась с одним из редакторов "Русских Ведомостей" -- лучшей и либеральнейшей газеты в Москве -- и стала писать и там. Так незаметно и ласково судьба словно подняла меня на руки -- и я стала писательницей.