Страница 16 из 128
-- Ты должна быть хорошим человеком, Танюша... Не давай жизни перехитрить себя!..
Много лет спустя, когда я писала свою пьесу "Флавия Тессини", мне в виде героя Гриши все представлялся Володя.
После того как мама уехала, я, если б не Володя, осталась бы совершенно предоставленной самой себе. Да и то, конечно, женского влияния мне очень не хватало. Большинство попадавших ко мне учительниц заботились об одном: как бы понравиться отцу... и всех их я про себя презирала. Жилось мне одиноко и тяжко. И, однако, в Киеве мне было суждено испытать одну из самых счастливых минут моей жизни: я открыла в себе способность писать стихи!
Раньше я стихов не писала, если не считать -- когда мне было лет 8 -- написала что-то вроде стихов (помню только название; воображаю, что это был за ужас -- "Сиротка и голубка") и послала их папе. Но от него получила в ответ очень серьезный совет никогда не писать стихов (верно, уж очень были хороши!) и дать ему в этом слово. Это совпало с моей поездкой в Москву и откровением театра, и я с легким сердцем отказалась от стихов, написав отцу, что обещаю ему это, "так как я решила быть Ермоловой или Федотовой!" Но этого обещания я не сдержала!
Как-то душной ночью мне не спалось. Странное было чувство: окна во двор, посреди которого был по южной манере разбит сквер, были открыты. Свет из противоположных окон освещал листья и белые цветы каштанов, фонтан журчал и звенел, и звенели какие-то звуки и рифмы в моей голове, и довели меня до того, что я вскочила с постели, подбежала к моему классному столу и лихорадочно начала писать мои первые стихи. Это были ужасные стихи: я почему-то помню из них первые строчки, необыкновенно новые и оригинальные: "К чему будить уснувшую любовь? И вспоминать минувшие мгновенья? Что было, то уже не будет вновь: Прошедшее уходит в мир забвенья!" Открыв такую Америку, я пришла в восторг. Лишнее говорить, что ни о какой любви я тогда и не думала, но я даже не отдавала себе отчет, что это детские подражания и перепевы: одна возможность складывать слова так, чтобы получалась музыка и чтобы они пели в ушах, опьянила меня. Я с бьющимся сердцем долго не могла уснуть и, проснувшись наутро, чувствовала себя обладательницей таинственного сокровища, колдовства, которое могу вызывать по доброй воле. С тех пор я начала писать стихи не переставая.
В голове моей набиралось все больше разных фантазий. Пропись говорит: "Праздность -- плохой советчик". Я не делала ничего, по целым дням была одна и предоставлена сама себе, так что могла выбирать какие угодно развлечения. Отца никогда не было дома, Володя усиленно занимался в университете, дети были малы... Я нашла себе общество: в саду нашего дома играли трое детей содержателя цирка Сур -- два мальчика и девочка моих лет. Они уже "работали" -- хорошенькая Ольга в газовых юбочках вольтижировала, стоя на лошади, я видела ее в цирке и преисполнилась зависти к ним. К тому же я в то время проглотила "Братья Земганно", роман Гонкуров из цирковой жизни, и вот я решила, что мое призвание -- цирк. Как раз тогда за городом устраивалось что-то вроде ярмарки, цирк разбил свою палатку за крепостными валами, и, когда дети предложили мне отправиться с ними туда, -- я с восторгом согласилась. Решила, что так или иначе я "поступлю в цирк" и уйду из дома -- вроде того как в шесть лет собиралась. Я ушла, объявив только бонне детей, что я ухожу совсем и буду жить в цирке. Нам, детям, представлялось все очень просто...
На беду, как раз в этот день откуда-то из поездки вернулся неожиданно, как всегда, папа. Он осведомился обо мне и получил сведения от бонны. Когда он попробовал распечь домашних за то, что меня отпустили, ему возразили, что я всегда хожу куда хочу без спросу и что запретить мне может только он один. Отец увидал, что "в Дании не все благополучно"... Помню, как сейчас: на шоссе, ведущем к ярмарке, показалась коляска, и в ней я увидела папу. Я погружена была в ярмарочные развлечения с маленькими Сур: мы пили какой-то подозрительный лимонад (был жаркий осенний день), ели пряники, катались на каруселях и собирались отправиться в цирковую палатку, где скоро должно было начаться представление. Вид отца смутил меня. Он вышел из коляски, подошел ко мне и сказал только: "Ну, поедем домой!" Суры присмирели, а я не посмела протестовать и покорно уселась в коляску. Первое время мы ехали молча. Я ждала выговора... Но папа тяжело вздохнул, повернулся ко мне и как-то грустно сказал:
-- Что же мне с тобой делать?
Я не ожидала такого тона, приготовилась к самозащите и поэтому -- застигнутая врасплох -- расплакалась. Потом стала объяснять отцу, как мне скучно, как мне "нечего делать", что я никому не нужна и никто меня не любит и скучно без мамы, и вылила ему свою душонку. Он слушал меня внимательно и время от времени вздыхал. Потом сказал: "Ну чего бы ты хотела?" Раз цирк не удался, то у меня был наготове другой план: я читала об институте, как там много девочек живут вместе, и учатся, и играют. Я сказала папе: "Отдай меня в институт!" Папа изумился: "Всегда все просят, чтобы их не отдавали в институт: неужели тебе дома так плохо?" Я молчала. Папа начал говорить, что неужели мне не жаль будет маленьких сестер? "Да, мне их будет жаль". -- "Ну вот что, -- сказал он, -- в институт я тебя не отдам, а отдам в гимназию -- и давно пора было это сделать, да все некогда... А потом я тебя познакомлю с очень интересными людьми, и тебе больше не будет времени скучать".
Отец исполнил свое обещание: во-первых, отдал меня в гимназию, а во-вторых, свез в дом своих друзей, барона и баронессы Ш. Это были исключительно культурные люди, он -- внук декабриста, она -- в родстве с известной оперной певицей Каменской. В их доме бывало все, что было интересного и значительного в Киеве, и, кроме того, множество молодежи, так как сыновьям Ш. было от 23 до 17 лет, старший только что женился на молоденькой, хорошенькой гимназисточке из бедной семьи, второй был женихом красавицы Лидии Павловны, которую за ее красоту прозвали Венера Павловна, а двое младших еще учились: один -- в гимназии, а другой -- в коллегии Галагана. В доме еще жили маленькие племянницы баронессы, гостили молодые девушки и подростки родственницы, и жизнь так и кипела.
У них был чудесный дом в огромном парке, который мы прозвали "Сказочный замок", убранный внутри не только богато, но с большим личным вкусом, что редко бывает в богатых домах, где предпочитают обыкновенно полагаться на усмотрение обойщиков и декораторов. Тут были и огромный музыкальный зал с двумя роялями и арфой, и прекрасная библиотека. Баронесса сумела меня приручить, и я быстро освоилась с молодежью. Бывала я там каждое воскресенье и по праздникам: у нас устраивались спектакли, ставили Островского, Мольера, делали инсценировки судебных разбирательств, что много после вошло в моду даже для публичных зрелищ, но тогда было новинкой, придуманной моим отцом. Например, мы разыграли весь процесс Хлестакова, со свидетелями, защитой и пр. Отец (так как в наших забавах часто принимали участие и взрослые) изображал председателя суда Врасского в гриме и парике. Красавец прокурор Резников играл роль судебного пристава, а защитником была я. Мне сшили адвокатский фрак, и я с папиным значком выступила в суде... Готовилась я тщательно и перечитала множество законов! Кроме того, мы издавали газету, и там мне было отведено много места. Мои первые произведения все напечатаны там. То, что я пишу стихи, уже было всем известно. Сначала я скрывала эту тайну от всех, даже от Володи, но раз выдала ее в припадке благородного негодования.
Отец устраивал у себя большой вечер и ужин по поводу юбилея его любимого Берне. Собралось много народу, между прочим, такие притягательные силы, как актер И.П. Киселевский (я и не предчувствовала тогда, что мне придется выступать с ним на одних подмостках), тонкий и интересный артист, любимец киевской публики, адвокат П.А. Андриевский, о котором я знала, что он "писатель", и пр., -- и вдруг отец заявил мне, что чтение я прослушать могу, но ужинать мне с большими нельзя, и отправил меня в детскую.