Кутузов

Затем приходилось спешно позаботиться о тысячах раненых – своих и неприятельских, о пленных, об уцелевших жителях Измаила: женщинах и детях.

Надо было собрать трофеи. Солдаты уже щеголяли, обвешанные турецкими знаменами, сорванными с древков, казаки гнали десятки турецких лошадей.

Надо было не допустить послабления дисциплины. Опьяненные победой, счастливые уже одним тем, что остались в живых после такого небывалого, кровопролитного штурма, солдаты готовы были пировать, забыв обо всем на свете.

И надо было предпринять срочные меры, чтобы уберечься от эпидемии: все дворы, улицы и площади Измаила заполняли турецкие трупы. И хотя уже начались заморозки, но днем еще хорошо пригревало солнышко.

Михаил Илларионович работал до ночи, не имея ни минутки покоя. Поздно вечером он поехал к себе в лагерь, чтобы хоть несколько часов отдохнуть на своей постели, в степи, а не в Измаиле, заваленном трупами.

На следующий день, 12 декабря, Михаил Илларионович встал, чуть поднялось солнце, и вышел из палатки.

Сегодня он новыми глазами смотрел на грозно черневшие вдали уже не страшные измаильские стены. Глядя на них в утреннем свете, не верилось, что вчера можно было под турецким огнем по шатким лестницам влезть на них, сбить турок со стен и взять Измаил.

Сейчас это все еще казалось немыслимым, непостижимым.

Михаил Илларионович позавтракал и решил здесь же, в спокойной лагерной обстановке, написать письмо домой. Вчера он успел послать из Измаила с курьером в Петербург только коротенькую записку, что жив-здоров, чтобы дома не беспокоились.

Кутузов написал жене:

«Любезный друг мой, Екатерина Ильинишна.

Я, слава богу, здоров и вчерась к тебе писал с Луценковым, что я не ранен и бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Вчерашний день до вечера был я очень весел, видя себя живого и такой страшной город в наших руках, а ввечеру приехал домой, как в пустыню. Иван Ст. и Глебов, которые у меня жили, убиты; кого в лагере ни спрошу – либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью, и залился слезами. Целой вечер был один; к тому же столько хлопот, что за ранеными посмотреть не могу; надобно в порядок привесть город, в котором одних турецких тел больше пятнадцати тысяч… Корпуса собрать не могу, живых офицеров почти не осталось…

Деткам благословение.

В е р н ы й д р у г М и х а й л а К у т у з о в».

Глава шестая

I

Хотя дома и знали, что Михаил Илларионович должен приехать из армии в Петербург (весь город облетела необычайная новость: царица назначила генерал-поручика Кутузова чрезвычайным послом в Турции), но так скоро его не ждали. Кутузов командовал 1-й частью Украинской армии, которая с весны находилась в Польше, стоял с войсками у самой Варшавы.

Михаил Илларионович приехал в Петербург в сырое ноябрьское утро. Над городом тяжело плыли низкие тучи. Летний сад стоял голый и неуютный. Неприветливо и хмуро глядела широкая Нева.

Тройка, звеня бубенцами, проехала мимо пустынного и черного Царицына луга и завернула на набережную.

Когда коляска остановилась у подъезда, в окнах мелькнули удивленно-обрадованные лица прислуги.

В прихожей Михаила Илларионовича встретила жена Екатерина Ильинишна и старшая дочь, тринадцатилетняя Прасковья.

Екатерина Ильинишна, небольшая и худенькая, выглядела моложе своих тридцати восьми лет. Она всегда следила за собой и теперь, несмотря на ранний час, была причесана и одета так, словно собралась в гости.

– А-а, добро пожаловать, господин посол! – обняла она мужа.

– Здравствуй, мой дружок, здравствуй! Прости, что не поспел ко дню твоего рождения, – ответил Михаил Илларионович.

– А ты все растешь, Прасковьюшка! – сказал он, целуя дочь.

Девочка смутилась: она в самом деле была уже ростом выше маменьки.

Все направились в гостиную.

Навстречу им спешили две средние дочери: десятилетняя Аня, такая же худенькая, как мать, только с голубыми глазами, и девятилетняя, по-бибиковски черноглазая и по-кутузовски крепкая, плотно сбитая, папина любимица Лиза.

Михаил Илларионович обнял их.

А из дальних комнат с радостными криками уже бежали самые младшие – пятилетняя Катя и четырехлетняя Даша.

Девочки облепили отца.

– Погодите, вот я достану вам варшавские подарки, – сказал Кутузов. – Эй, Ничипор!

– Чего изволите, ваше превосходительство? – выглянул из прихожей денщик.

– Принеси-ка сюда меньшой чемодан.

– Подарки! Папа привез подарки! – прыгали вокруг отца девочки.

Екатерина Ильинишна улыбалась.

Денщик внес чемодан. Михаил Илларионович открыл его.

Дети с любопытством заглядывали в чемодан: что там?

Прасковья стояла поодаль. Ей тоже хотелось заглянуть, но было неловко: как маленькая!

– Вон что-то…

– Красивое… Золотое… – говорили дети.

– Это не ваше, это мой парадный мундир. Вот, получайте! – сказал папенька.

Он вынул из чемодана четыре совершенно одинаковые куклы. Они были одеты в польский национальный костюм – юбку и шнуровку. И всем четверым дал по большому шоколадному барашку.

– Спасибо, спасибо, папенька! – защебетали девочки.

Они тотчас же занялись куклами. Отошли в сторонку и стали рассматривать, у кого красивее цвет юбочки, у кого какой корсетик. Только Лиза не отходила от отца. Она держалась за его руку, восторженно глядя на папеньку снизу вверх.

– Почему это не зайчики или медведи, а барашки? – заинтересовалась Екатерина Ильинишна.

– Это польские рождественские подарки. Агнец непорочный. Видишь, возле каждого – хоругвь. А вот, Прасковьюшка, и тебе гостинец, – протянул старшей дочери золотое колечко Михаил Илларионович. – Может, велико будет? Я не знаю, какие у тебя пальцы. Брал на свой мизинец.

– Спасибо, папенька, как раз впору, – зарделась от удовольствия Прасковья.

– А это тебе, дружок! – передал жене сверток Кутузов.

– Ты очень мил, мой дорогой. Это что же такое? – говорила, поспешно разворачивая подарок, Екатерина Ильинишна.

– С цветами! Ох, какое красивое! – восхищались девочки.

– Это итальянский флер на бальное платье. В Париже и в Варшаве все знатные дамы носят.

– Правда, хорошенькое! Какие красивые розаны! И дорогой этот отрез, Мишенька?

– Шестнадцать червонцев заплатил.

– Дорогой. Ну и зачем было тратиться? – притворно недовольным тоном говорила Екатерина Ильинишна, с восхищением разглядывая тонкую материю. Видно было, что подарок ей нравится. – А каким же покроем шьют в Варшаве? Парижским? Открытая грудь и плечи?

– Парижским, парижским. Все открыто. Таким покроем, как Федька Ростопчин смеется: словно с вывески торговых бань – дамы чуть ли не нагишом ходят! – усмехнулся Михаил Илларионович.

– А рукава носят одинакового цвета с юбкой?

– Разные.

– Папенька, а косыночки из лино или из кружев? – робко вставила Прасковья.

Кутузов, улыбаясь, потрепал дочь по щеке:

– Не помню, дружок. Я, право, как-то не присматривался… Чепцы и косынки весьма разнообразны.

– Мишенька, а какие носят прически? – не унималась щеголиха Екатерина Ильинишна. – Высокие, палисадником, или взбитые, вроде лебяжьего пуха?

– В большинстве случаев этакое остроконечное сооружение, – улыбаясь, показал пальцами Михаил Илларионович. – И наверху еще разные фигурки – пастушки, мельницы…

– А какие башмаки: остроконечные, стерлядкою?

– Да, да, стерлядкою! – потирал застывшие руки Михаил Илларионович, нетерпеливо поглядывая на дверь в столовую.

– Ты, верно, озяб в дороге, Мишенька? Такая отвратительная, промозглая погода, – зябко передернула плечами Екатерина Ильинишна. – И захотел есть. Пойдем я отогрею тебя кофеем.

И она увела мужа.

Михаил Илларионович умылся и сел завтракать.

– Весь город удивлен, почему государыня назначила тебя послом, – рассказывала за столом Екатерина Ильинишна.