Бог плоти

Когда я начинал таким образом слишком много думать о нашей разлуке, я бросался к Люсьене, чтоб заключить ее в свои объятия, удостовериться, что она еще здесь, со мною. Или же, держа ее за руки, жадно оглядывал ее с головы до ног.

Но тогда мне казалось, что никогда я по-настоящему не обнимал ее, не прижимал к себе, не помешал ей быть разлученной со мной. И в силу некой непреодолимой логики обладание ее телом представлялось мне тогда самым сильным протестом против разлуки, самым высшим доказательством ее присутствия.

Таким образом, уже в этих движениях сердца физическая любовь находила повод взять совершенно неподготовленный реванш. Но она искала иного, более тонкого оправдания, которое произвело бы более сильное впечатление на ум.

В промежутках между этими припадками, когда я бывал охвачен и съедаем тоской разлуки, выпадали и более спокойные часы.

Разлука существовала еще только в мыслях. Люсьена по-прежнему была со мной. По-прежнему она была столь близкой и горячо любимой женой. Каковы бы ни были дальнейшие перспективы моей любви, какое бы освещение ни приняла разлука, мог ли я, покуда Люсьена была здесь, в живом свете ее присутствия, не ощущать всего ее существа, ее тела и не чувствовать тех вибраций, которые оно вызывало во мне? Во имя чего стал бы я отрицать это? Невольно мой взор скользил по ней. Моя жажда обожания и ласки тихонько спускалась с лица к более сокровенным частям тела, находила под одеждами свои привычные кумиры, все более нетерпеливо ожидая кровати, где их нагота снова бы восторжествовала.

И вот в то время, когда я мог бы упрекнуть себя в этих возвратах к плоти, как в слабости, как в маниакальном возобновлении дурной привычки, мечты, о которых я говорил, трудились над моим оправданием. Моя любовь была избавлена от необходимости подниматься в область разума. Сам разум шел ей навстречу, разливался по телу, притекал к нему, ко всем тем частям его, от которых я не мог оторваться. Куда только ни направлялись мои глаза, мои губы, всюду я встречал мысли Люсьены, ее умственные привычки, всю полноту ее существа. Ни один из моих поцелуев не мог заблудиться, разойтись с присутствующим всюду разумом. Рассыпаемые по нежным контурам, задерживающиеся в складках тела, поцелуи служили мне контактом со скрытой красотой, выражали мое пылкое желание обнаружить ее. Я тоже льстил себя надеждой дать в обмен этому женскому телу именно мысли, внедрить их в него со всем пылом моей страсти. И если я по-прежнему недоумевал, откуда единение тел добудет средства волшебно засыпать пропасть разлуки, то мне все же казалось, что внедряя в него мысли и разум, я позволяю ему пользоваться свойственными им преимуществами, и что во всяком случае пределы его власти перестают быть от этого столь беспощадно явными.

X

В действительности то, что совершалось тогда в моей душе, имело лишь второстепенное значение. Теперь все это представляется мне лишь игрой ума. К каким действиям, к каким переменам стремилась она?

Откинув всякое самолюбие, должен откровенно сознаться, что в этой истории я все время шел на поводу. Уже непосредственно вслед за нашей свадьбой, в продолжение пресловутой «брачной ночи» руководящую роль играли вовсе не те мысли, которые могли сложиться в моей голове в предшествующие дни, не мои предвидения, а также и не мои взгляды на такие события, как женитьба и брачная ночь; нет, эта роль принадлежала мыслям Люсьены, ее чувствам, ее манере смотреть на вещи и еще больше ее внутренней энергии, тому излучению, которое переносило в другой ум сложившиеся у нее представления.

Точно также и в данный момент единственным действительно интересным вопросом было бы узнать, о чем в глубине души думает Люсьена. Было ли у нее на уме только то, что появлялось в ее словах? Кроме страха перед моим отъездом, не таилось ли в ней смутное чувство ожидания: ожидания средств, которые доставит ей инстинкт в тот день, когда разлука из угрозы превратится в реальный факт, который ощущают, измеряют, которому противятся? А может быть, в ней уже началась внутренняя работа, первое нащупывание выхода? И перед этим нащупыванием не ставила ли она себе предварительных вопросов (аналогичных вопросам, которые мы ставим при выборе дороги, ориентируясь по карте, или размышлениям заключенного, который, прежде чем решиться на бегство, обдумывает теоретически план его)?

Если бы я собирался превратить сообщаемое мною в искусно построенный рассказ, я приписал бы себе предвидение, которого у меня на самом деле не было. А если бы я был сочинителем, располагающим действующими лицами по своему усмотрению, я изобразил бы целую подготовительную работу в уме Люсьены, более или менее сознательную.

Я также мог бы просто признаться, что к этому времени я еще ничего не замечал, ни о чем не подозревал. (Тем хуже, если я в своих собственных глазах теряю последние признаки уважения к себе.) Но это, пожалуй, было бы преувеличением в другую сторону. Скажем лучше, что в этот момент у меня не было никакого толкового и проницательного суждения относительно перемены в поведении Люсьены.

Однако, когда я стараюсь в данную минуту, ничего не примышляя, восстановить в памяти впечатление, которое производила на меня Люсьена в эти последние дни моего пребывания в Марселе, я вижу, что оно чем-то отличалось от обычного. В него проскользнул какой-то сбивавший меня с толку оттенок. Вероятно, я был очень чувствителен к малейшим изменениям в поведении моей жены. Но приближение разлуки служило вполне достаточным объяснением этих изменений, так что я совершенно не старался доискиваться дальше.

С такими именно мыслями я вижу себя возвращающимся однажды под вечер из города, куда я ходил по делу один. Люсьена неподвижно стояла у окна с выражением лица, какое бывает у человека, когда он внимательно смотрит на что-нибудь, но перед ее глазами был только кусок соседней стены, который даже не мог обрисоваться в перспективе, равно как и дать какой-нибудь интересный световой эффект.

Помню также, что во время последней части пути и подъема на лестницу я был весь полон любовных мыслей. У меня было намерение увлечь Люсьену в ее комнату, а затем, когда стемнеет, отправиться с нею обедать в ресторан.

Мысли эти тотчас же исчезли, что, впрочем, не повлекло за собой упадка настроения. Поза Люсьены не охладила меня. Я не чувствовал ни отрезвления, ни разочарования. Я внезапно переместился в другое состояние сознания, которое настолько заинтересовало меня и завладело мной, что отвлекло меня от желания, хотя и не приносило никаких замечательных мыслей.

Люсьена улыбнулась мне, потом долго на меня смотрела. Даже теперь, когда, озираясь назад, я вижу все яснее, мне трудно сказать, чем этот взгляд отличался от других ее взглядов. Какие мысленные фразы следовало поместить за ним, чтобы немного осветить его, сделать прозрачным и прочитать его смысл? «Ты нарушил мои мечтания, но так как они относились к тебе, я рада, что ты пришел?» Или: «Где я была? А ты, где ты теперь? До каких пор ты дошел? Кто из нас двоих подвигается быстрее?» И таких фраз, столь же произвольных, можно было придумать еще с десяток. Но я предпочитаю не делать этого, так как в конце концов вложил бы в них не то, что испытывал тогда, а то, что открыл впоследствии.

Впрочем, не думаю, чтобы в тот момент я спрашивал себя, каким скрытым мыслям мог отвечать этот взгляд. У меня не было потребности объяснять его себе. Я чувствовал на себе его действие. Но какое же именно? Здесь также трудно выйти за пределы неопределенного, не забегая слишком вперед. Я решусь разве вот на что, приписав слову «местность» значение, быть может, и туманное для других, но хорошо вызывающее в моей памяти то, что я тогда почувствовал: «Впечатление начинающегося общего изменения местности».

Это впечатление сопровождалось очень своеобразным состоянием удивления, средним между приятным самочувствием, беспокойством и надеждой. Состоянием, которое скорее было физическим, чем порождало какие-нибудь мысли. Я хочу сказать, что испытывал почти что дрожь, охватывавшую верхнюю часть тела, главным образом голову: я чувствовал зарождение чего-то вроде нервного жара, щекотавшего мне щеки и затылок. И все это сопровождалось чувством восторга, полной доверчивости и, может быть, еще неисчерпаемых ресурсов. Но ничто не побуждало меня извлечь из этого отчетливые мысли.