Волшебство и трудолюбие

Манускрипт получился на редкость оригинальным и красивым. Он выглядел средневековой рукописью.

К тому времени в секретариат Союза писателей пришло на мое имя приглашение приехать в Прованс, на церемонию вручения арлезианскому музею Арлатен перевода поэмы Мистраля «Мирей». Оно было отправлено советским послом с его личной просьбой оформить мой отъезд из Москвы в начале сентября. И 12 сентября я вылетела в Париж с драгоценной папкой в чемодане…

Все, что следовало потом, теперь кажется мне сказочным сном… Я остановилась, как всегда, у моей подруги Жюльетты Кюниссе-Карно, той самой, с которой мы когда-то отыскивали в Бургундии памятник Верцингеториксу. Жюльетта была в курсе всех моих провансальских дел и принимала горячее участие в приготовлениях к событию. Церемония должна была состояться 26 сентября в городе Арле, в музее Арлатен.

Дни в Париже стояли на редкость теплые и яркие, словно осень спешила вознаградить парижан за холодное, дождливое лето.

— Мы приняли на себя все дожди, которые предназначались для вас, москвичей, — шутили парижане, — у вас была засуха, а у нас гнилое лето.

В первый раз за все мои поездки в Париж мне захотелось «ничего не делать». Париж с бронзовой листвой на фоне серого камня, с интимными набережными, меж которых колышутся на темной воде отраженья кучерявых облаков, Париж с его удивительными тихими, узкими улочками, вдруг выбегающими на шумный, суетливый проспект, с его бистро, где в любое время дня и ночи тут же, прямо на улице, сидят за столиками какие-то лениво поглядывающие на вас люди и тянут из рюмок аперитив, этот Париж заманивал меня с утра в дальние кварталы Марэ или на горки Монмартра, или же я шагала, минуя многочисленные мосты, по набережным от Эйфелевой башни до собора Парижской Богоматери.

Я ходила пешком, вбирая впечатления, наслаждаясь тем, что никто меня не ждал и не звал, можно было забрести в кафе и, сев на виду у прохожих, прожевать наскоро длинный хрустящий бутерброд с ломтем свежей ветчины и выпить чашку кофе, а потом, отдохнув, пойти в Лувр, чтобы посмотреть с детства знакомые шедевры, выйти к арке Карузель, и усесться среди дивных статуй Майоля, и смотреть, как по гравию дорожек прыгают стайкой воробьи, вспархивая при приближении чьих-то человеческих ног…

Вечерами мы с Жюльеттой ходили в кино. В этот сезон хороших фильмов было мало, кроме «Рима» Феллини да «Механического апельсина» англичанина Кубрика, нечем было восхититься. С громадных реклам на вас устремлялись револьверные дула, падали простреленные жертвы, переворачивались вверх колесами автомобили, или же вам улыбались голые девушки, исступленно переплетались обнаженные тела, — секс и преступления владели искусством кинематографа. И часто, не досмотрев фильма, мы уходили с Жюльеттой бродить по вечернему Парижу.

Не лучше обстояло дело и с театром. Только одна пьеса заинтересовала меня — «Директор оперы» Ануйя. Я с удовольствием посмотрела этот спектакль в Театре комедии Елисейских Полей. Пьеса эта, острая, о конфликтах, происходящих в современной французской семье, была разыграна хорошими актерами, и в исполнителе главного персонажа — директора — я узнала Поля Мерисса, старого актера, когда-то игравшего с Эдит Пиаф в пьесе Кокто «Равнодушный красавец».

Я почти ни с кем не виделась в этот приезд, и единственно, с кем бы мне хотелось встретиться, это с Никой, который в это время ждал меня в Провансе.

И вдруг как-то утром у Жюльетты зазвонил телефон, я подошла.

— Наташа? Здравствуй, говорит Ника…

Я обрадовалась:

— Ника! Откуда ты звонишь?

— Приехал из Прованса. Дело в том, Наташа… что я женился… Приходите к нам сегодня ужинать с Жюльеттой.

Ника женат! Чудеса! Мы, понятно, в тот же вечер отправились к нему в Латинский квартал, на Рю Даггер. И то, что мы увидели, было поистине еще одним Никиным фортелем.

Жена оказалась француженкой финского происхождения, и звали ее Снефрид, то есть Снегурочка. Нас встретила художница-блондинка в длинном, узком платье цвета увядшей розы, с цепочкой, обвивающей ее узкие бедра, в сандалиях, с сигаретой в зубах. Белокурые длинные волосы ее по-модному были разметаны по плечам, а лицо, чертами легкое, мягкое, со щелками голубых глаз, хранило постоянную приветливую улыбку.

Жили они на типичных парижских задворках, между какими-то сарайчиками, складами, и деревянная лестница, крутая, как пожарная, привела нас в ателье к Снефрид. Оно помещалось на втором этаже с антресолями внутри. Все вокруг было завалено ее рисунками, книжками, тут же стоял печатный станок, на котором она печатала эстампы. По соседству были газовая плита, умывальник, какие-то неказистые табуретки и столы, на стенках на гвоздях висела кухонная посуда, а в наклонную раму верхнего освещения сквозь непротертые стекла пробивался свет полной луны. На антресолях была, видимо, их спальня. Маленькие котенок и щенок дополняли эту картину, возясь у наших ног и цепляясь за чулки.

Ника был счастлив:

— Ты понимаешь, я купил по дешевке небольшой грузовик! И мы со Снефрид устроили в нем жилье. У нас там постели, шкапик, столик, все очень удобно, и теперь мы путешествуем без гостиниц, спим в грузовичке, с нами кот, пес и сынок Снефрид, которому шесть лет, — это чудный мальчик, и сейчас он у ее родителей.

Кот, пес, сын! Ника обзавелся семьей!

— А что ты сейчас делаешь?

— Получил заказ здесь, в Париже, на камин художественной кладки.

— Как? Разве ты больше не работаешь в Бюро студенческого туризма?

— Нет, отказался.

— Почему?

— Очень мало платят. Мне их платы хватает только на сигареты. — Он смеется. — Вот я сейчас камин буду делать, за это хорошо платят, и это интересно.

— А почему ты сбрил усы?

— Снефрид не нравятся мои усы, впрочем, она уже согласилась, что мне нужно их снова отрастить, — говорит Ника, поглаживая верхнюю губу с заметным шрамом, оставшимся после какой-то детской проказы. И Снефрид засмеялась, поняв, о чем идет речь.

— Я ведь ждал тебя в Провансе, но больше ждать не мог, должен приступить к постройке камина. А ты знаешь, где мы жили со Снефрид, — прямо на берегу у моря в Сент-Мари-де-ля-Мер! Помнишь, как цыгане весной там стояли с машинами, ну а мы — летом.

Цыгане! Так вот что пленило Нику и заставило его на последние деньги купить этот грузовичок. Все-таки удивительный тип этот Ника!..

Снефрид угощала нас китайским блюдом — каким-то очень вкусно приготовленным рисом с овощами, который мы ели палочками. Потом был подан отличный кролик с лапшой, пили красное вино и весь вечер смеялись с этими двумя представителями современной парижской богемы. Но когда мы попросили Снефрид показать нам свои работы, она, вспыхнув, замотала головой и куда-то убежала.

— Стесняется. Ты себе не можешь представить, какая она скромная и застенчивая. Ни за что не покажет, пока не узнает тебя поближе… — говорил Ника, тревожно глядя на меня своими темными и добрыми глазами.

Нет, конечно, Ника никогда не станет думать (разве к старости!) об удобствах, квартире, мебели, телевизоре, несмотря на то что он врожденный хозяин, артизан, мастер на все руки. Такая уж у него непоседливая природа, и подругу он выбрал с таким же вольным характером. Пусть будут счастливы! Они правы. Во Франции так легко стать рабом комфорта, удобств и… мещанства. Пусть умеют летать, они естественны и прямодушны, как молодые птицы.

Министр Дюамель принимал посетителей в громадном старинном кабинете в Пале-Рояль. В назначенный день мы вчетвером явились к нему: посол, советник по вопросам культуры, атташе по вопросам культуры и я.

Дюамель встал из-за своего стола и, поздоровавшись с нами, предложил сесть в кресла напротив. Сам он сел как-то боком, прислонив к ручке кресла массивную палку, без которой, видимо, не мог ходить из-за больной ноги. Посол очень быстро и четко, но все же довольно подробно рассказал министру обо мне и о моей деятельности. Затем перед министром была разложена папка с нашим манускриптом. Крупная голова министра с взъерошенными волосами, все время слегка пригнутая к правому боку, склонилась над рукописью.