Приваловские миллионы

– Нет…

– Какая хорошенькая девочка у тебя… – проговорил Василий Назарыч, пробуя приласкать девочку. – у, Маня, давай познакомимся…

– Нет…

Девочка прильнула к матери и ни за что не хотела идти на руки к седому настоящему деду; она несколько раз пристально и недоверчиво заглянула в глаза матери, точно подозревая какую-то измену.

Опять вышла тяжелая и неприятная сцена.

Появление Павлы Ивановны с самоваром прекратило неловкое положение обеих сторон, а маленькая Маня весело улыбнулась старушке.

– Вот я и приехал в ваш монастырь, Павла Ивановна, – шутил Василий Назарыч. – У меня где-то есть еще человек, да спит он. Пусть проспится, тогда и покажу его вам.

После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему на руки.

На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет шел на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.

– Ну, я завтра еду домой, Надя… – проговорил Василий Назарыч на третий день вечером, когда они остались в комнате вдвоем.

Надежда Васильевна почувствовала, что вот теперь-то и начнется то тяжелое объяснение, которого она так боялась все время. Она даже побледнела вся и опустила глаза.

– Мне нужно серьезно поговорить с тобой… – продолжал старик, привлекая к себе дочь. – Будем говорить с тобой как старые друзья. Я был виноват пред тобой, но ты старого зла не помнишь… Я слишком много мучился за все это время, чтобы еще сердиться на старика. Стар я стал, Надя, годы такие подходят, что и о смерти нужно подумать… Не сегодня-завтра все будет кончено, и должен буду дать отчет самому богу во всех своих земных делах и помышлениях. Вот я и думаю умру, ты останешься одна с маленькой девочкой на руках… Конечно, ты работаешь и свою голову всегда прокормишь, но что тебя ждет впереди? Полное одиночество… А ведь ты еще молода, жизнь долга, старое горе износится… Голубчик, надо подумать и о себе! Ты теперь не маленькая, а взрослая женщина, которая может понимать все… Я вот и думаю о тебе, а сердце так и обливается кровью. Тяжело мне будет умирать, Надя, когда ты остаешься не к шубе рукав, как говаривали старинные люди.

Старик замолчал и с трудом перевел дух. Ему трудно было продолжать, и он несколько раз нервным движением пощупал свою голову.

– Скажу тебе прямо, Надя… Прости старика за откровенность и за то, что он суется не в свои дела. Да ведь ты-то моя, кому же и позаботиться о дочери, как не отцу?.. Ты вот растишь теперь свою дочь и пойми, чего бы ты ни сделала, чтобы видеть ее счастливой.

– Да, это верно, папа. Только я никогда не стала бы ничего ей навязывать.

– И это верно, Надя… на словах. А как не скажешь, когда тебя сосет известная мысль, неотступно сосет? Я тебе не хочу ничего навязывать, а только выскажу свою мысль, свое заветное желание, с которым умру. Видишь, есть такой человек, который любит тебя, давно любит, и с ним ты была бы счастлива и его сделала бы счастливым. Да и не только его и нас, а и всех тех, для кого теперь трудишься из последних сил. Ты-то вот сама не замечала этого человека, а мы его видели и видим, как он тебя любит. Конечно, все мы люди – все человеки, у всех есть свои недостатки, но…

– Папа, ты забываешь, что я еще только недавно сняла траур.

– Деточка, что же из этого? Ну, я скоро помру, будешь носить по мне траур, разве это доказательство? Все помрем, а пока живы – о живом и будем думать… Ты знаешь, о ком я говорю?

– Да…

– Ну, будем говорить серьезно. Ты теперь большая и понимаешь, что в жизни больше горя, чем радости, если только думать о самом себе… Так?.. Теперь ты только хочешь жить для своей девочки и для других… Так? Хорошо. А если к этому мы прибавим, что ты и сама еще будешь счастлива, – проиграют от этого те люди, для которых ты желаешь жить? Ну, отвечай по совести… Конечно, нет, а неизмеримо выиграют. Даже свахи говорят, что две головешки горят вместе светлее… Мертвых мы с тобой никогда не воротим, а о живых следует подумать. Заметь, что от твоего личного счастья родится счастье, может быть, сотен и тысяч других людей… Об этом следует подумать. Это наш первый христианский долг. Второй раз ты не сделаешься девушкой, а хорошей женой будешь. Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой в могиле, целый век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь у меня в руках громадный капитал… Что я буду делать? Второй жизни у меня не будет, и мой капитал пойдет прахом, все равно, кому бы он ни достался: Косте, Виктору, Веревкину или Марье Степановне. Тебе отдать все – не возьмешь… А у меня есть большой долг, Надя. Я взят был к Павлу Михайлычу сиротой, и твоя мать – тоже. Мы выросли под крылышком у старика, выучились, поженились – все от него имеем. Когда он умирал, я один из его воспитанников был у его постели, и он положил мне завет: беречь его дочь Варвару и внука. Что от меня зависело, как ты сама знаешь, я все делал. Теперь мне остается только завещать свои деньги Сергею Александрычу, пусть со временем выкупает заводы… Не продали бы заводов, если бы у меня тогда на Варваринском не случилась беда да нога меня не продержала дома целый год. Ну, скажу тебе откровенно, Сергея Александрыча я люблю и уважаю, но не могу ему всего доверить… У него много недостатков, хотя он был бы совсем другим человеком в хороших руках. Ты сама это знаешь, и, наверно, думала то же самое не раз.

Старик обнял дочь и каким-то задыхавшимся шепотом проговорил:

– Если у меня будет внук, маленький Привалов, все, что имею теперь и что буду иметь, – все оставлю ему одному… Пусть, когда вырастет большой, выкупит Шатровские заводы, а я умру спокойно. Голубчик, деточка, ведь с Сергеем умрет последний из Приваловых!..

Надежда Васильевна тихо плакала, старик горячо ее целовал.

– Я не говорю: сейчас, завтра… – продолжал он тем же шепотом. – Но я всегда скажу тебе только то, что Привалов любил тебя раньше и любит теперь… Может быть, из-за тебя он и наделал много лишних глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа… Деточка, ничего не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я тебе говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на коленях…

– Папа, дорогой… милый папа… я ничего не знаю, – стонала Надежда Васильевна. – Дай мне подумать… Я слишком несчастна… пожалей меня.

Прошло три года. В светлые солнечные дни по Нагорной улице в Узле можно было всегда встретить седого старика, который, прихрамывая, гулял с пятилетней темноглазой девочкой. Это был Василий Назарыч. По совету своего доктора он каждый день делал моцион от своего дома до приваловского и обратно; на прииски он больше не ездил, а его заменил Веревкин. Раз осенью, когда выдался особенно теплый денек, старик вывел из приваловского подъезда полуторагодового мальчика с большими серыми глазами: это был законный внук Василия Назарыча, Павел Привалов.

Основная идея упрямого старика восторжествовала: если разлетелись дымом приваловские миллионы, то он не дал погибнуть крепкому приваловскому роду.