Страница 27 из 39
Но он молчал. Он лег рядом со мной, по-прежнему осторожно, чтобы сохранить между нами расстояние. Одну руку он положил себе под голову и в молчании уставился в потолок. Так близко я видела, насколько у него широкие плечи. То есть, я чувствовала их, но у меня не было возможности действительно посмотреть на него. Его руки были мускулистыми, а грудь широкой. Я наблюдала за тем, как двигалось его тело, когда он вдыхал и выдыхал. Этот ритм успокаивал.
Глядя на то, как его грудь поднималась и опускалась, я достаточно успокоилась, чтобы мой гнев частично испарился. Его глаза были закрыты, а лицо расслаблено, когда он проговорил:
— Я отпускаю людей.
Я приподнялась на локте и посмотрела на него, но его глаза оставались закрытыми.
— Хм... ты ссылаешься на Библию и слова «Отпусти Мой народ!»*... Я не вижу связи.
Один уголок его губ дернулся, и он вздохнул.
— Прошлой ночью ты спросила, почему я не боролся за девушку из песни. Потому что я отпускаю людей.
Я понятия не имела, о чем он говорит, но одобряла, пока мы не говорили обо мне.
— Всегда?
— Сейчас — да. Когда был моложе, то боролся и слишком много раз проигрывал.
Мне хотелось, чтобы он открыл глаза и посмотрел на меня. Этот мрачный и замкнутый Кейд вводил в замешательство. Я и сама пребывала в довольно мрачном месте, а видя его таким, погружалась еще глубже. Я никогда не знала, как себя вести в таких ситуациях, поэтому решила последовать его примеру и помолчать.
Я не думала о притяжении между нами. Придвинувшись ближе и положив голову ему на грудь, я думала лишь о том, чтобы утешить его.
Может, я думала о том, чтобы утешить и себя.
Через несколько секунд рука из-под его головы переместилась на меня. Кончики его пальцев легли на мое бедро, и я выдохнула воздух, который все это время удерживала.
И как только я погрузилась в тишину и нашу близость, он заговорил:
— Мое первое воспоминание об отце — это когда он уходит. Мне было пять, и я просил его не уходить. На самом деле, я умолял его. — Он издал что-то похожее практически на смешок... но все равно грустный. — Утром он ушел. Моя мама умерла меньше, чем через год. — Он закрыл глаза, и мне показалось, что он находится где-то в другом месте. Его больше не было со мной. — У нее был рак, и она будто просто... перестала бороться. Меня было недостаточно, чтобы она захотела остаться.
Горе появилось из ниоткуда и сбило меня с ног. На глаза навернулись слезы, а горло засаднило от усилия сдержать эмоции. Уже долгое время я не плакала, но сама мысль о Кейде, когда он был еще ребенком, возможно, таким же хорошим и идеальным, как сейчас, столкнувшимся с такими вещами... причиняла боль. Я привыкла закрывать глаза на свои собственные эмоции. И я так преуспела в этом искусстве, что у меня получалось это с легкостью. Но я никогда не беспокоилось за кого-то другого. Я никогда не была настолько близко к кому-то, чтобы это имело значение. Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы затолкать свои эмоции обратно за стены.
У меня на языке вертелось столько много всего, что хотелось сказать. Но все это казалось слишком несущественным и в то же время слишком громким. Поэтому я просто крепче его сжала и держала глаза закрытыми, пока слезы не отступили.
Он рассмеялся, но это был не тот смех, который я привыкла слышать, который приковывал все взгляды к нему. Этот смех был горьким и надломленным.
— Когда отец пришел на похороны, то я полагал, что он заберет меня с собой. Я представлял, какой будет моя комната в его новом доме. Я переживал, понравлюсь ли я его новой девушке. В тот момент я настолько был полон решимости, чтобы все получилось. Но тогда он снова ушел, и я стал жить со своей бабушкой.
Я слушала биение его сердца у своего уха и могла лишь думать о том, что насколько нужно быть придурком, чтобы бросить своего ребенка даже после того, как тот потерял мать? Я никогда не умела держать язык за зубами, и сейчас не стало исключением.
— По крайней мере, нам известно, что сволочизм не передается по наследству, — сказала я.
Я практически была готова к тому, чтобы предложить поездку, чтобы найти его отца и поставить этого ублюдка на место. Его рука скользила по моей спине вверх и вниз, будто это он утешал меня, а не я — его.
А потом я осознала... что так оно и было.
Меня многое бесило в моих родителях и смерти Алекс, но ничто меня так не расстраивало, как тот факт, что в своей боли я была одинока. То есть, я знала, что мои родители скучали по ней. Я знала, что они постоянно думали о ней, но это была своего рода счастливая грусть, совершенно чуждая мне. Когда я думала об Алекс, это была чистая, неразбавленная боль. Казалось, что все мои внутренности смешались, будто у меня до сих пор травмированы внутренние органы после аварии. Спустя годы одного лишь ее образа за закрытыми глазами было достаточно, чтобы почувствовать, будто я обливаюсь кровью. Я никак не могла понять, почему все остальные не чувствовали того же, и это приводило меня в ярость.
Но по тому, как напряглись подо мной мышцы в груди Кейда и животе, я могла сказать... что он тоже это чувствовал. Я сделала то же самое — напрягла мышцы своего тела, как броню. Ткани и сухожилия — единственное, что в безвыходном положении удерживало эту неразбериху внутри меня. Хуже этих чувств было только выставление всех этих эмоций на показ.
Впервые за долгое время, может, со времен Алекс, я не чувствовала себя такой одинокой.
Я глубоко вздохнула и сказала:
— Моя сестра умерла.
Рука на моей спине скользнула к моим волосам. В любое другое время от этого жеста мои гормоны сошли бы с ума, но сейчас он был мягким и нежным, и в глубине моего сознания щелкнул выключатель, который большую часть дня я пыталась выключить.
Видение того дня у меня в голове никогда не угасало. Сегодня оно было таким же ярким, как и тогда. Когда воспоминания взяли надо мной верх, я смогла практически представить слепящие фары, звук разбиваемого стекла и давление ремня безопасности, врезающегося в шею. Я зажмурила глаза.
Я не могла удержать образы, но могла сдержать слезы.
Кейд не пытался заставить меня говорить. Он не задавал вопросов. Его прикосновение оставалось решительным и неизменным, удерживая меня здесь, в настоящем. Мы лежали, прижимаясь друг к другу так крепко, что мне не нужно было напрягать свои мышцы. Мне не нужна броня, потому что именно он удерживал меня единым целым.
Спустя целую вечность или несколько секунд Кейд прошептал:
— Боль меняет нас. Моя заставила меня быть идеальным, так что никто больше не захочет меня снова бросить.
Я глубоко вздохнула.
— Твоя сделала тебя Золотым. Моя же просто меня озлобила.