Страница 85 из 99
— Я слышал, что они дружили.
— Между ними было дружеское соревнование, — продолжал Стоунгелл. — Стоило одному начать работу, как и другой принимался за подобную, стремясь превзойти друга-соперника. Впрочем, это скорее касалось Перкинса, чем Грубера. И они всегда занимали противоположные позиции в любом вопросе и кричали друг на друга, словно заклятые враги. Но на самом деле были очень близкими людьми. Я не могу себе представить, как один из них мог убить другого.
— Был ли Грубер похож на Перкинса?
— Можно ли так сказать? Нет, они были совершенно непохожи. Старая история о том, что противоположности притягиваются. Грубер был, несомненно, более чувствительным и искренним. Я не хочу этим сказать, что Перкинс был совершенно бесчувственным и неискренним. Перкинсу свойственны чувствительность и искренность, но они были почти исключительно направлены на него самого. Все соотносил с собой, со своими чувствами и желаниями. Грубер был гораздо шире, его чувствительность была обращена к внешнему миру, к чувствам других людей. Все это можно проследить по их произведениям. Сила Грубера заключалась в глубокой мотивации образов, в тонком изображении взаимоотношений между персонажами. Перкинс отличался бойкостью в создании и развитии динамических сюжетов. Но его характерам не хватало глубины. В действительности, его ничто не интересовало, кроме самого себя,
— Судя по всему, он не из тех парней, кто спешит сознаться в совершенном убийстве.
— Я понимаю, что вы имеете в виду. Да, Это на него не похоже. Не думаю, что Перкинс способен испытывать угрызения совести. Скорее, он из тех, кто считает, что преступник лишь тот, кто пойман.
— Однако не мы поймали его. Он сам пришел к нам.
Ливайн рассматривал названия книг на полке позади Стоунгелла.
— А что вы можете сказать об их психическом состоянии в последние дни? — спросил он. — В общих чертах, конечно. Были они счастливы или несчастливы, раздражительны или довольны?
— Думаю, оба они были немного подавлены, — сказал Стоуйгелл. — Хотя по разным причинам. Оба вернулись из армии менее года назад и приехали в Нью-Йорк, чтобы попытаться стать писателями. Груберу трудно давался сюжет. Мы говорили об этом несколько раз.
— А Перкинс?
— Подобные проблемы его особенно не волновали. Он, как я уже говорил, писал довольно ловко и искусно, но все это было поверхностно. Думаю, они действительно могли ссориться. Перкинс видел, что у Грубера были сила и искренность, которых недоставало ему, а Грубер считал, что Перкинс свободен от исканий и сомнений, так сильно мешающих ему, Груберу.
В прошлом месяце они говорили о том, что бросят колледж, вернутся домой и забудут обо всех этих вещах. Но никто из них не сделал этого, по крайней мере до сих пор. Грубер не мог, потому что желание писать было слишком сильно в нем, Перкинс, потому что очень хотел стать знаменитым писателем.
— Год может показаться прекрасным мгновением, когда получаешь все, к чему стремишься, — заметил Ливайн.
Стоунгелл улыбнулся.
—Когда вы молоды, — сказал он, — год может показаться вечностью. Терпение — атрибут старости.
— Полагаю, вы правы. Что вы можете сказать о подругах или других людях, которые знали их?
— Есть здесь одна девушка, они оба с ней встречались. Опять соперничество. Не думаю, что это было что-то серьезное, но сильным было желание отбить ее друг у друга.
— Вы знаете ее имя?
— Да конечно. Она училась в одной группе с Перкинсом и Грубером. Попробую найти ее домашний адрес.
Стоунгелл достал с полки ящик с небольшой картотекой и просмотрел ее.
— Вот, нашел, — сказал он. — Ее зовут Анна Мария Стоун. Живет на Гроув-стрит. Пожалуйста.
Детектив взял карточку у Стоунгелла, записал имя и адрес.
— Извините за беспокойство, — сказал он.
— Не стоит, — ответил Стоунгелл, вставая. Он протянул руку, и Ливайн, пожимая ее, отметил, что она красивая и тонкая, но удивительно сильная.
— Не знаю, могу ли я вам еще чем-то помочь,—сказал профессор.
— Не думаю, — проговорил Ливайя. —Это было бы пустой тратой вашего времени. Перкинс, в конце концов, сознался.
— Еще... — начал Стоунгелл.
Ливайн кивнул.
— Знаю. Это то, что дало бы мне лишнюю работу.
— Если бы вы знали, о чем я думаю. Все происшедшее представляется мне выдумкой, фантазией. Два молодых студента, к которым я проявлял интерес, должны были ходить по земле спустя полвека после моей смерти, и вдруг вы говорите мне, что одного из них нет в живых, а другой все равно что мертв. Это не укладывается в голове. Они не придут сегодня вечером на занятия — нет, я еще не могу поверить в это.
Анна Мария Стоун жила в квартире на пятом этаже дома без лифта, на Гроув-стрит в Гринвич-Виллидж. Ливайн запыхался, пока достиг третьего этажа, и остановился на минуту, чтобы отдышаться и дать успокоиться своему сердцу. Не было звукав мире более громкого, чем биение его собственного сердца в эти дни, когда это биение ускорялось или становилось слишком неровным, что вызывало у детектива такой страх, какого он не испытывал за все двадцать четыре года службы в полиции.
Наконец он добрался до пятого этажа и постучал в дверь квартиры 5Б. Изнутри донесся неясный шум, открылся смотровой глазок, и на него подозрительно уставился голубой глаз.
— Кто там? — спросил приглушенный голос.
— Полиция, — ответил Ливайн. Он вытащил свой бумажник и поднял его высоко, так, чтобы глаз в смотровом глазке мог видеть удостоверение.
— Секунду, — произнес глухой голос, и смотровой глазок закрылся.
Послышалось лязганье отпираемых замков, дверь открылась, и невысокая стройная девушка с белокурым хвостом, одетая в розовые эластичные брюки и серый пушистый свитер, жестом предложила Ливайну войти.
— Возьмите кресло, — сказала она, закрывая за ним дверь.
— Благодарю вас.— Ливайн опустился в весьма неудобное корзинообразное кресло, а девушка села на такое же лицом к нему. Казалось, ей там вполне удобно.
— В чем я провинилась? — спросила она его. — Неосторожно перешла улицу или что-нибудь еще?
Ливайн улыбнулся. Почему это люди обычно считают себя в чем-то провинившимися, если полиция заходит к ним?
— Нет, — ответил он. — Это касается двух ваших друзей: Эла Грубера и Ларри Перкинса.
— Этих двух?
Девушка выглядела спокойной. Она была слегка заинтригована, но отнюдь не встревожена. Видно было, что ей не о чем больше думать, кроме как о неосторожном переходе улицы.
— Что они натворили?
— Как близки вы были с ними?
Девушка пожала плечами.
— Я была в их обществе, только и всего. Мы вместе учились в «Колумбии». Они оба хорошие парни, но ничего серьезного ни с одним из них у меня не было.
— Не знаю, как сказать вам об этом, — начал было Ливайн. Чтобы не так сразу. — Он немного помолчал. — Вскоре после полудня Перкинс сдался полиции, заявив, что он только что убил Грубера.
Девушка вытаращила на него глаза. Дважды она пыталась что-то произнести, но так ничего и не сказала. Молчание затягивалось, и только тут Ливайн подумал, правду ли говорила девушка, может быть, все-таки было что-то серьезное в ее отношениях с одним из этих парней. Затем она замигала и отвернулась от него, чтобы откашляться. Секунду пристально смотрела в окно, потом повернулась и сказала:
— Он морочит вам гОлову.
Детектив покачал головой:
— Мне бы также этого хотелось.
— Иногда у Ларри бывали странные проявления чувства юмора, — сказала она. — Это всего лишь отвратительная шутка. И, как всегда, по поводу Эла. Вы ведь не нашли тело?
— Боюсь, нашли. Он был отравлен, и Перкинс признался, что именно он дал ему яд.
— Эту маленькую бутылочку Эл всегда держал рядом. Это была только шутка. Ничего более.
Она еще немного подумала, пожала плечами, как бы колеблясь — верить или не верить, и затем обратилась к нему:
— Почему вы пришли ко мне?
— Не знаю, говорить ли вам? Какое-то ощущение неправдоподобия. Что-то в этом деле не так, но что, я не знаю. Здесь нет ни капли логики, Я не могу ничего добиться от Перкинса, и слишком поздно что-нибудь добиваться от Грубера. Но чтобы понять случившееся, необходимо лучше узнать этих людей.