Пожиратель женщин (Сборник)

Далглиш этому не удивлялся. Но промолчал, и миссис Шортхауз продолжала:„

— А тут еще доктор Штайнер... Он женится на своей собственной жене.

— Что вы имеете в виду, миссис Шортхауз?

— Ну, снова женится. Они так внезапно все решили. Они развелись в свое время, а теперь снова вступают в законный брак. Что вы думаете по поводу всего этого?

Далглиш ответил, что вопрос в другом — что об этом думает доктор Штайнер?^

— О, он рад, как собака новому ошейнику. И ошейник —это как раз то, чего он заслуживает, можете мне поверить. Да, вот еще что... Прошел слух, что окружной отдел собирается закрыть клинику и отправить весь персонал обслуживать амбулаторных больных. Ну, не стоит удивляться! Сначала одной удар в сердце, потом отравление газом другой, а теперь процесс над убийцей. Чего уж тут ожидать хорошего? Доктор Этеридж говорит, что это расстроит больных, но я не вижу оснований так считать. Количество пациентов чуть ли не вдвое увеличилось, это с прошлого-то октября! Можете представить — находятся такие, кто говорит, что у нас не была бы затруднений с Наглем и Придди, если бы вы с самого начала направили расследование по верному пути. Это было трудное дело. И вот, что я вам скажу, старший инспектор, — вы сделали все самым лучшим образом и не причинили никакого вреда, о котором можно было бы говорить.

«Никакого вреда, о котором можно было бы говорить, — горько подумал Далглиш, положив трубку. Подобные слова — явные спутники неудачи». Да, да, неудачи! Одного осознания этого было вполне достаточно, чтобы ощутить раздраженную, разъедающую жалость к самому себе, даже без морализирующих поучений шефа, такта Мартина и соболезнований Эми Шортхауз.

Для того чтобы освободиться от охватившего его уныния, нужно было отдохнуть от атмосферы преступлений и смерти, может, хватило бы одной короткой вечерней прогулки, когда рядом бы не было никаких посторонних. В голову Далглишу неожиданно пришло, что он хочет пообедать с Деборой Риско. По крайней мере, сказал он себе, усмехнувшись, произойдет смена проблем. Но положив руку на телефонную трубку, он приостановился, вспомнив давнюю предосторожность и давние неопределенности.

Ведь он совсем не уверен, будет ли она рада его звонку, и даже не знал, где ее служебное место — у Гана или Иллингворта. Затем вспомнил, как она смотрела на него во время их последней встречи, и снял трубку. Конечно, он имел полное право пообедать с привлекательной женщиной без профессионального предварительно-болезненного самоанализа. Приглашение, которое он собирался сделать, не являлось чем-то более значительным, чем возможность оплатить счет и убедиться, что вечер ей понравился. А автор, конечно, имеет полное право позвонить своему издателю.

Дональд Уэстлейк

Убийца лучшего друга

 Детектив Эбрахам Ливайн из Бруклинского 43-го полицейского участка грыз карандаш и сердито глядел на свой только что написанный отчет. Отчет ему не нравился, как и вообще все это дело. Происшедшая история вызывала ощущение неправдоподобности, и чем больше он о ней думал, тем сильнее укреплялось это чувство.

Ливайн был невысоким, приземистым человеком. Подвижное лицо, светлые с проседью волосы подстрижены коротко, по-военному, ежиком. Из пятидесяти трех прожитых лет двадцать четыре года он прослужил в полиции, и последние несколько лет у него случались сердечные приступы. Каждый раз они напоминали о смерти, и Ливайн с тревогой прислушивался к биению стареющего сердца.

В его работе смерть вообще часто напоминала о себе. Естественная смерть, случайная, насильственная.

Эта смерть была насильственной, но Ливаин испытывал какое-то странное чувство. Он и его коллега Джек Кроули получили сигнал сразу после ленча. Сигнал поступил от полицейского Тэннера с Проспект-парка: человек, назвавшийся Ларри Перкинсом, подошел к Тэннеру в парке и заявил, что только что отравил своего лучшего друга. Тэннер пошел с ним, и в квартире, куда Перкинс привел его, действительно, нашел мертвое тело. Он и передал сообщение. Дивайн и Кроули, возвращавшиеся в участок после ленча, приняли его. Они развернулись и поехали назад.

За рулем был Кроули, а Ливайн сидел рядом, размышляя о смерти. Эта смерть, по крайней мере, относилась к числу опрятных. Ни ножей, ни бомб, ни разбитых пивных бутылок. Яд — и все. Жертва должна выглядеть так, будто ее сразил сон, если, конечно, здесь не один из тех ядов, которые вызывают спазмы мышц перед смертью.

Кроули вел машину не спеша, без сирены. Ему шел пятый десяток. Крупный, несколько полноватый, с квадратными лицом и тяжелым подбородком, он производил впечатление человека заурядного.

Машина двигалась вверх по Восьмой авеню, весеннее солнце освещало капот. Они направлялись на площадь Гер-филд, им нужен был квартал между Восьмой авеню и Западным Проспект-парком. Квартал пришлось объехать, потому что на Герфилд было одностороннее движение. Нужный им район представлял собой двойной ряд облупленных каменных зданий, разделенных внутри на тысячи квартир, уютных закоулков, ниш, коробкообразных пещер, где работники метро спали ночью. Метро на Манхэттене — в шести кварталах отсюда, на площади Великой Армии.

В час дня прошлой пятницы, в конце мая, тротуары были пустынны, здания выглядели покинутыми. Только машины стояли вдоль левой стороны улицы, свидетельствуя о наличии в домах скрытой жизни.

Нужный им дом находился в середине квартала, на правой стороне. Стоянка автомобилей была здесь запрещена, так что Кроули пришлось оставить машину на противоположной стороне. Он щелкнул солнечным козырьком вместе с прикрепленной к нему служебной карточкой и последовал к двери под лестницей. Дверь была открыта. Ливайн и Кроули вошли внутрь. После яркого солнечного света глазам Ливайна потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к тусклому освещению. Наконец он смог различить фигуры двух мужчин, стоящих в конце коридора у закрытой двери. Один из них был Тэннер — молодой полицейскии шести футов роста, с квадратным и невыразительным лицом. Другой, очевидно, Ларри Перкинс. Ливайн и Кроули двинулись по коридору. В течение семи лет совместной работы негласно установилось разделение труда которое удовлетворяло их обоих. Кроули задавал вопросы, а Ливайн выслушивал ответы. Кроули представился Тэннеру, который сказал:

— Это Ларри Перкинс из дома 294 по Четвертой улице.

— Тело там? — спросил Кроули, указывая на закрытую дверь.

— Да, сэр, — сказал Тэннер.

— Войдем, — предложил Кроули. — Не спускайте глаз с этой пташки. Смотрите, чтобы не упорхнула.

— Мне надо кое-что отнести в библиотеку,— сказал неожиданно Перкинс.

Все удивленно посмотрели на него.

Ливайн взглянул на Перкинса, стараясь понять, что это за человек, — технический прием, которым он пользовался почти автоматически. Вначале он попытался отнести Перкинса к какому-нибудь определенному типу. Затем наступила пора найти особые индивидуальные черты, выделяющие Перкинса из общего типа. Благодаря этим операциям Ливайн мог составить для себя довольно полную характеристику человека, и большей частью она оказывалась близкой к истине.

Определить общий тип не составило труда. Перкинс, в своем черном шерстяном свитере, подпоясанный ремнем цвета хаки, в потертых туфлях без носков, был «арти», богема. Каков их лозунг в этом году? В прошлом году они провозгласили модным уныние, в этом году призывали «бить». Именно так. Значит, Ларри Перкинс принадлежал к категории «битников». А индивидуальные особенности обязательно проявятся вскоре в разговоре, манерах.

Кроули повторил: «Давайте войдем внутрь», — и все четверо двинулись в комнату, где лежал труп.

В квартире была одна большая комната, кухонька не больше чулана и крошечная ванная. Убирающаяся в стену кровать стояла откинутой. Она была покрыта полосатой, как зебра, тканью. Кухонный стол и пара кресел — вот и вся мебель. На столе за огромной грудой долгоиграющих пластинок виднелся проигрыватель. Все, за исключением проигрывателя, выглядело поблекшим, изношенным и подержанным, включая тонкий, бежевого цвета ковер на полу и грязные обои в цветочках. Два окна выходили на узкий зацементированный двор и торцевую сторону другого каменного здания. На улице был яркий солнечный день, но сюда солнце и не думало заглядывать.