Страница 4 из 33
— Как же ты пойдёшь на поляну? Один?!
— А чего?
— Да ведь там же «появление» является!
— Ну тебя, — басом сказал Петька. — Принялась дразниться…
Он ещё хотел что-то добавить, но повернулся и пошагал назад.
Я сыпал хлебные крошки воробьям, а потом кинул сразу целую горбушку.
Что тут началось!
Сбились воробьи стайкой, наскакивают на горбушку, норовят побольше ущипнуть.
Тянут её из стороны в сторону. Как живая, прыгает горбушка по песку.
Вдруг сверху ещё воробей слетел. Растрёпанный такой, чумазый. Словно из печной трубы вывалился.
Чирикнул — и в драку. Первого товарища крылом отшиб, второго — клювом тюкнул, третьего — грудью отпихнул.
«Дайте мне! Одному!»
Всех растолкал, нос в горбушке завязил, рвёт, торопится. А стайка опять вокруг сгрудилась.
Вот-вот наскочат!
Взъерошился воробей, ущемил горбушку покрепче и взлетел. Горбушка-то больше его самого. Увесистая. Голову ему оттянула. А он надсаживается, тащит. Не смотрит — куда, лишь бы ото всех подальше.
Летит — вверх, вверх, вверх, — из последних сил крылышками трепещет, а горбушка словно всё тяжелей делается, и вот уже нету мочи, и тогда — вниз, вниз, вниз понесло воробья, а на дороге впереди лужа, и вот — плюх! — в неё воробей…
Еле, бедняга, выбрался.
Утром первого сентября мы с Петькой и другие наши ребята шли в школу.
Дед Матвей выглянул из калитки и позвал Петьку:
— Ну-ка, ступай сюда. Бери подарок!
И протянул корзинку большущих яблок.
Петька сказал деду спасибо, а яблоками оделил всех ребят. Только хотел Петька откусить кусочек, как вдруг видит, что на красном яблочном боку стоит цифра «5».
Да тут и мы закричали:
— У меня на яблоке пятёрка!
— И у меня!
— У меня тоже…
У всех яблоки оказались помеченными. Не нарисована цифра, не накрашена. Просто кожура у яблока двухцветная: весь бок красный, а пятёрка — белая.
Петька усмехнулся:
— Это дед нам наказывает, чтоб на пятёрки учились!
И всю дорогу до школы говорили мы об этой дедовой хитрости. Оказывается, пока яблоки висели на ветках, дед на каждое прилепил бумажную цифру. Под солнечными лучами краснел яблочный бок, а под бумагой кожура оставалась светлой. Так и вышло, что солнышко поставило отметки на всех яблоках.
Ну, надо было деду отвечать… Через неделю мы с Петькой пришли к нему. Положили на стол дневники. Дед поглядел, — а в дневниках тоже отметки. Только не такие, как на яблоках.
Лист — белый, а пятёрки — красные.
Прибежал ко мне Петька и говорит:
— Пошли на Лысые Кочки! Я там барсучью нору отыскал. Вечером и самих барсуков увидеть можно…
Лысые Кочки — это вырубка, не очень далеко от деревни. Ягод, там всяких — видимо-невидимо! И поэтому никак туда быстро не дойдёшь. Под ногами ягоды похрустывают, — разве не поклонишься?
Кисточку брусники — в рот, лапку костяники — в рот, а время-то летит… Пока мы с Петькой кланялись, солнце на закат повернуло.
Я-то ведь не знаю, где нора находится. Собираю бруснику, с кочки на кочку перелезаю. Потом поднял голову — нет Петьки!
А он около кустов животом в мох шлёпнулся, глаза испуганные, машет — «ложись!»
Я — тоже в мох. Даже ягоды забыл проглотить. Так с полным ртом и ползу.
Подобрались к овражку, заглянули.
А там вот что.
На песчаном холмике, в тени, сидит барсучиха-мать. Неподвижно сидит и только передней короткой лапой комара отгоняет.
А поближе, шагах в десяти от нас, бегают по склону овражка два барсучонка.
Так близко, что я боюсь ягоды проглотить: а ну, как чавкнешь? Убегут!
Лучше уж потерпеть.
Смешные барсучата. Вроде и не толстые, а очень неуклюжие. С морской походкой.
Вот сбежал один вниз по склону, а обратно и не залезть никак, — еловые иголки под лапами скользят. Чуть заберётся повыше — и съезжает обратно.
Видно, когтями ещё как следует работать не научился. Пыхтел, пыхтел — надоело.
Повернулся и побежал прочь от горушки.
Тут мать голову подняла и поглядела ему вслед. Ни звука не произнесла, а только поглядела.
Остановился сразу барсучонок. Обернулся — и вспять.
Мы с Петькой друг друга локтями толкнули. Как это у неё получилось?!
Потом видим — и второго барсучонка так же вернула мамаша. Ни звука, а он послушался!
А под конец и совсем удивила. Поглядела на одного сынка, который спать улёгся, — тотчас встал сынок. Поглядела на второго, который корень выкапывал, — бросил тот корень. Подбежали оба сынка к мамаше; она их обнюхала, лизнула. И все трое по дну овражка потопали в кусты.
Я поскорей ягоды проглотил, спрашиваю Петьку:
— Слышал что-нибудь?
— Н-нет…
— А как же она их звала?! Видал ведь: сначала подала приказ «назад!» — и барсучонок послушался.
— Да, да! А после сказала: «Пора домой!» — и тоже послушались… Что же она — неслышным голосом командует?!
Странно.
Идём мы обратно и в затылках скребём, — что за чудеса? И тут с нами тоже будто чудо произошло. Мы ведь шагали молча. Ни звука.
Да вдруг переглянулись и сказали слово в слово:
— А ведь дознаемся, в чём дело!
И повторили:
— Дознаемся!
Очень люблю радугу — радости чудесную дугу.
Цветными воротами перекинется она над землёй, засверкает, заблестит, — залюбуешься! Только вот всегда радуга далеко-далеко. Сколько ни иди, как ни спеши, всё равно близко не подойдёшь, рукой не дотронешься.
Я так и называл её — «далёкое чудо».
И вдруг увидел радугу у себя в палисаднике.
От ночного дождя разлилась между грядами голубая лужа. В ней купались скворцы. Для них лужа большая, как озеро. Забрались они бесстрашно в середину, грудью падают на воду, крапчатыми крыльями взбивают её, привзлётывают… Брызги над лужей — фонтаном!
И так скворцы отчаянно трещат, что сразу можно понять: ух, какое это удовольствие — утреннее купанье!..
И вдруг над весёлыми скворцами, над голубой лужей зажглась в брызгах крошечная радужка. Будто осколочек от настоящей, большой радуги. И горит-переливается семицветным огнём…
Прямо вот здесь, близко-близко. Рукой подать!
Я руку протянул.
Вспорхнули скворцы. Брызги осыпались, цвета погасли.
Выскользнула из моих рук радужка…
А мне-то всё равно радостно. «Вот ведь, — говорю себе, — как бывает! Думаешь — чудеса далеко, не дойти к ним, не доехать… А они тут. Рядом».
Кроты по ночам хозяйничали на лесной поляне и всю её изрыли. Насыпали холмики, напахали борозды. Даже трудно стало человеку ходить. Вязнешь, будто в настоящей пашне.
Дождик спрыснул кротовую пахоту, солнце её нагрело. Кто же примется за посев?
Ёлки, стоявшие вкруг поляны, растопорщили чешуйки у своих спелых, до хруста высушенных шишек.
И полетели вниз на жёлтых парашютиках лёгкие семена.
Иных ветром с поляны унесло, иные в траве запутались. Но много семян всё-таки попало и на рыхлую пашню.
Полянка была засеяна.
Придёшь теперь и видишь: везде на старых бороздах и холмиках поднимаются крохотные ёлочки, будто зелёные ёршики.
Так весною кроты пашут, ёлки — сеют, и всё меньше и меньше полян остаётся в лесу.
Пока в лесу весна, работящая птица-дятел пускается на хитрость. Прилепится к берёзе и — кряп! кряп! кряп! — настукает в коре дырочки.
Медленно закапает из дырочек сладкий берёзовый сок, розовея на солнце и покрываясь матовым налётом. Задирая к небу голову, дятел напьётся, улетит.