Страница 28 из 179
— Вы знаете, — тихо ответил Бруно. — Того, о чем мы говорили в вагоне. Обмена жертвами. Вы убьете моего отца.
Гай презрительно фыркнул. Он знал ответ еще до того, как Бруно открыл рот, подозревал еще со смерти Мириам. Он уставился в застывшие, все еще тоскливые глаза Бруно, завороженный их холодным безумием. Однажды в детстве, припомнилось ему, он вот так же смотрел на идиотика–олигофрена — с бесстыдным любопытством, которое ничто не могло подавить. Да, с любопытством и страхом.
— Я же говорил, что позабочусь о каждой мелочи, — сказал Бруно, вздернув уголок губ в смешной виноватой ухмылке. — Будет очень просто.
Он меня ненавидит, вдруг пришло Гаю в голову. Он бы и меня с удовольствием прикончил.
— И вы знаете, что я предприму, если вы не согласитесь, — и Бруно изобразил, как щелкает пальцами, но его рука так и осталась беспомощно и лениво лежать на столешнице. — Я наведу на вас полицию.
Наплюй на него, внушал себе Гай, наплюй!
— Это меня ни в малейшей степени не пугает. Доказать, что вы сумасшедший, — что может быть проще!
— Я не больше сумасшедший, чем вы!
Их разговор закончил сам через минуту Бруно, заявив, что в семь встречается с мамой.
Следующую встречу, которая была много короче, Гай, по его мнению, тоже проиграл, хотя в то время ему показалось, что выиграл. Как–то вечером в пятницу, когда Гай спустился из студии, чтобы поехать к Анне на Лонг–Айленд, Бруно попытался его перехватить. Гай просто–напросто отодвинул его плечом и сел в такси. Однако ощущение, что он в прямом смысле сбежал, породило в нем чувство стыда и начало исподволь подтачивать чувство собственного достоинства, которое до сих пор он хранил в неприкосновенности. Жаль, что он ничего не сказал Бруно. Жаль, что на миг не встретил его лицом к лицу.
21
После этого случая несколько дней Бруно чуть ли не каждый вечер маячил на противоположном тротуаре перед входом в его студию. А если не там, то напротив его дома, словно заранее знал, в какие из вечеров Гай вернется со студии прямо к себе. Теперь они не обменивались ни словом, ни знаком, только возникала высокая фигура Бруно, прячущего руки в карманах длинного, военного покроя пальто, сидевшего на нем как влитое. Только взгляд ему вслед. Гай его чувствовал, хотя и не оглядывался, пока фигура не исчезла из виду. Так длилось две недели. Потом пришло первое письмо.
Оно было на двух страницах. Первая с планом дома Бруно, участка и близлежащих дорог и с маршрутом для Гая, аккуратно выписанным чернилами — пунктиром и прямыми линиями, проведенными по линейке. Вторая содержала текст, отпечатанный на машинке через один интервал — изложенный с предельной ясностью план убийства отца Бруно. Гай все порвал, но сразу же пожалел об этом; письмо следовало сохранить как улику против Бруно. Он сохранил клочки.
Впрочем, сохранять их не понадобилось. Теперь аналогичные письма начали приходить раз в два–три дня. На всех стоял штемпель Грейт–Нека; видимо, Бруно жил теперь там и свои письма, каждое из которых должно было занимать у него не менее двух–трех часов, может быть, даже печатал на отцовской машинке. Иногда письма писались под пьяную руку. Это было заметно по отпечаткам и эмоциональным перехлестам в последних абзацах. Если Бруно печатал на трезвую голову, то в последнем абзаце он расписывался в своих теплых чувствах и заверял в легкости убийства. Когда же он бывал пьян, то следовали либо излияния в братской любви, либо угрозы преследовать Гая до гробовой доски, разрушить его карьеру и «любовную связь» и напоминания о том, что он, Бруно, — хозяин положения. Все необходимые сведения можно было получить из любого письма, словно Бруно предвидел, что большинство их Гай порвет не вскрывая. Но вопреки решимости следующее письмо уж обязательно разорвать, Гай каждый раз вскрывал его, заинтригованный вариациями в последнем абзаце. Из трех планов Бруно отдавал предпочтение тому, который предусматривал револьвер и проникновение в дом через черный ход, хотя в каждом письме предлагал Гаю выбирать самому.
Письма оказали на него какое–то извращенное действие. После шока, вызванного самым первым, несколько последующих его почти не взволновали. Но когда в почтовом ящике он нашел десятое, двенадцатое, пятнадцатое, он почувствовал, что письма самым непостижимым образом бьют по его сознанию и нервам. Один у себя в комнате, он частенько выкраивал с четверть часа, чтобы нащупать ущерб и попытаться его исправить. Тревога его не имеет под собой оснований, убеждал он себя, разве что он боится, как бы Бруно к нему не переменился и не попытался убить. Но на самом деле он этого не боялся. Бруно никогда не грозился его убить. Но доводы рассудка не облегчали тревоги и не делали ее менее изнурительной.
В двадцать первом письме упоминалась Анна. «Вам бы, конечно, не хотелось, чтобы Анна узнала о вашей причастности к убийству Мириам? Кто же захочет выйти замуж за убийцу? Уж понятно, не Анна. Время истекает. Мой крайний срок — первые две недели марта. После этого будет труднее».
Затем он получил револьвер. Посылку — большую коробку в коричневой бумаге — ему вручила хозяйка. Гай отрывисто рассмеялся, когда из коробки вывалился револьвер, большой блестящий люгер, совсем новенький, если не считать щербинки на рукояти, украшенной перекрестной резьбой.
В непонятном порыве Гай вытащил из глубины верхнего ящика комода свой собственный револьверчик с красивой инкрустированной перламутром рукоятью и подержал его на весу над постелью, где лежал люгер. Он усмехнулся своим действиям, поднес техасский револьвер к глазам и принялся внимательно рассматривать. Четырнадцати–пятнадцатилетним юнцом он увидел его в захламленной витрине ломбарда на нижней Главной улице в Меткафе и купил на деньги, что заработал разноской газет, купил не потому, что это был револьвер, а потому, что он был такой красивый. Его привели в восторг литая плотность оружия, соразмерность усеченного рыльца ствола. Чем глубже он изучал технический дизайн, тем больше нравился ему его револьвер, который за пятнадцать лет сменил не один верхний ящик. Гай открыл патронник и извлек патроны, числом три, затем шесть раз повернул барабан, нажимая пальцем на спуск и восхищенно прислушиваясь к глубокому мелодичному щелканью совершенного устройства. После этого он вставил патроны на место, сунул револьвер в бледно–лиловый фланелевый кисет и вернул в верхний ящик.
Как лучше отделаться от люгера? Бросить через парапет в реку? Или в мусорный бак? Выбросить с мусором? Все способы, что приходили ему на ум, казались опасными либо театральными. Он решил засунуть его в нижний ящик, на самое дно, под носки и нижнее белье, пока в голову не придет что–нибудь получше. И тут он вдруг подумал о Сэмюеле Бруно — впервые как о человеке. Наличие люгера заставило его мысленно соположить живого человека и его возможную смерть. Здесь, в этой комнате, имелись законченный портрет этого человека и его биография (в версии Бруно), план его убийства — утром в почтовом ящике оказалось очередное письмо, которое сейчас валялось нераспечатанным на постели, — и револьвер, из которого Гай предположительно должен был его убить. Пачка писем от Бруно лежала в нижнем ящике, Гай взял одно из последних.
«Сэмюел Бруно (Бруно редко именовал его «отцом“) — прекрасный образчик самого худшего, что производит Америка. Его предки — темные венгерские крестьяне немногим лучше скотины. С присущей ему жадностью он взял в жены девушку из хорошей семьи, как только это оказалось ему по средствам. Все эти годы мама кротко мирилась с его супружескими изменами, будучи убежденной в святом таинстве брачных уз. Сейчас, став стариком, он стремится начать чистую жизнь, пока не поздно, но уже слишком поздно. Я был бы рад убить его собственными руками, но это невозможно из–за Джерарда, его частного детектива, как я уже объяснял. Если вам доведется иметь с ним дело, он станет и вашим личным врагом. Он из тех, для кого все ваши мысли об архитектуре как красоте и пристойном доме для каждого — чушь собачья и кому наплевать, какая у него фабрика, лишь бы потолок не протекал на станки. Может, вас заинтересует, что его рабочие и служащие сейчас бастуют. См. «Нью–Йорк таймс“ за прошлый четверг, стр. 31 внизу слева. Они добиваются заработка, на который можно прожить. Сэмюел Бруно не моргнув глазом грабит родного сына…»