Сочинитель убийств. Авторский сборник

В августе он съездил на север повидаться с Анной. Она работала в отделе дизайна текстильной компании в Манхеттэне. Осенью она собиралась приобрести магазин на паях во своей знакомой, тоже дизайнером. О Мириам они впервые заговорили лишь в четвертый — последний — день пребывания Гая. Они стояли у ручья за домом Анны, выйдя напоследок прогуляться вдвоем: через несколько минут Анне предстояло везти его в аэропорт.

— Как ты думаешь, Гай, это Маркмен? — вдруг задала вопрос Анна; он кивнул в ответ, и она добавила: — Это страшно, но я почти уверена.

А потом он как–то вечером вернулся от Брилхарта к себе в комнату, которую снял вместе с мебелью, и нашел два письма — от Бруно и от Анны. Бруно писал из Лос–Анджелеса, мать переслала его письмо из Меткафа. Его поздравляли с работой в Палм–Бич, желали успехов и умоляли черкнуть пару слов. Постскриптум гласил:

«Надеюсь, вы не рассердитесь за это письмо. Написал много других, но ни одного не отправил. Звонил вашей маме узнать ваш адрес, но она не дала. Честное слово, Гай, тревожиться совершенно не из–за чего, а то бы я не стал вам писать. Разве неясно, что мне в первую очередь следует осторожничать? Напишите поскорее, а то я могу отправиться на Гаити. Еще раз ваш друг и поклонник. Ч. Э. Б.».

Боль началась в голове и медленно спустилась к ногам. Оставаться одному в комнате было невыносимо. Он вышел в бар и, не успев сообразить, что делает, опрокинул две рюмки хлебной водки, а следом и третью. Он поймал себя на том, что изучает в зеркале над баром отражение собственного загорелого лица, и поразился, какие у него бессовестные и бегающие глаза Это совершил Бруно. Уверенность обрушилась на него с непреложностью, не оставляющей лазейки сомнению, подобно катастрофе, упорно не замечать которую все это время было способно одно лишь слепое безумие. Он скользнул взглядом по стенам маленького бара, словно ждал, что они вот–вот рухнут и погребут его под обломками. Это совершил Бруно. То, что Бруно гордился обретенной теперь Гаем свободой, могло иметь только одно объяснение. Как постскриптум. Как, может быть, и поездка на Гаити. Но что Бруно подразумевал? Гай наградил лицо в зеркале злым взглядом и опустил глаза, посмотрел на свои руки, на твидовый пиджак, фланелевые брюки, и его осенило: все это надел утром один человек, а снимать на ночь будет уже другой, тот, каким он будет отныне. Теперь он знал. В это мгновение… Он не мог бы сказать, что именно происходит, но чувствовал, что с этой минуты вся его жизнь пойдет по–другому, должна пойти по–другому.

Если он знал, что это совершил Бруно, почему он не сдал его полиции? Какие чувства он испытывал к Бруно помимо ненависти и отвращения? Или он испугался? Ясных ответов на эти вопросы у Гая не было.

Он долго боролся с искушением позвонить Анне, в конце концов не выдержал и сдался в три часа ночи. Лежа в темноте на койке, он очень спокойно поговорил с ней о будничных вещах и один раз даже рассмеялся. Анна и та не заметила ничего необычного, подумал он, опуская трубку. Он чувствовал себя непонятно в чем ущемленным и слегка встревоженным.

Мать писала, что мужчина, который звонил ему, когда он был в Мексике, и назвался Филом, звонил опять и спрашивал, как с ним связаться. Она опасалась, что это как–то связано с Мириам, и раздумывала, не сообщить ли в полицию.

Отвечая матери, Гай написал: «Я выяснил, кто этот настырный телефонист. Это Фил Джонсон, один парень, с которым я встречался в Чикаго».

17

— Чарли, что это за вырезки?

— Об одном моем знакомом, ма! — крикнул Бруно из ванной. Он пустил воду сильнее, склонился над раковиной и сосредоточенно уставился на блестящую никелированную затычку. Постояв так с минуту, он извлек бутылку виски, которую прятал под полотенцами в корзине для белья. Стакан разбавленного виски в руке немного унял дрожь; Бруно несколько секунд разглядывал серебряный кант на рукаве своего нового смокинга. Этот смокинг так ему нравился, что он не расставался с ним даже в ванной. В зеркале закругленные лацканы смокинга служили рамкой для портрета праздного молодого человека, склонного к безрассудным таинственным приключениям, наделенного чувством юмора и глубиной натуры, властного и утонченного (полюбуйтесь, как изящно он держит стакан между большим и указательным пальцами, словно в великолепном тосте), — молодого человека с двойной жизнью. Он выпил за собственное здоровье.

— Чарли?

— Сейчас, мамик!

Он обвел ванную диким взглядом. Окон не было. Последнее время такое случалось с ним раза два в неделю. Через полчаса после того, как он вставал ото сна, у него возникало ощущение, будто кто–то его душит, упираясь коленями в грудь. Он закрыл глаза и натужно задышал — вдох, выдох — так часто, как позволяли легкие. Наконец виски подействовало. Оно угомонило раздерганные нервы, словно провело рукой по всему телу. Он выпрямился и открыл дверь.

— Бреюсь, — объяснил он.

Его мать в теннисных шортах и майке склонилась над развороченной постелью, по которой были раскиданы вырезки.

— Кто она, эта убитая женщина?

— Жена одного парня, с которым я познакомился в поезде из Нью–Йорка, Гая Хайнса, — улыбнулся Бруно. Ему нравилось произносить имя Гая. — Правда, любопытно? Убийцу до сих пор не нашли.

— Вероятно, маньяк, — вздохнула она.

Бруно сразу посерьезнел.

— Нет, не думаю. Тут очень непростые обстоятельства.

Элси выпрямилась и засунула большой палец за пояс. Небольшая выпуклость под поясом исчезла, и на какое–то мгновение она превратилась в женщину, которая неизменно являлась взгляду Бруно до прошлого года, изящную вплоть до узких лодыжек.

— У твоего приятеля Гая хорошее лицо.

— Лучше человека не встретить. Стыд и срам, что его привлекли на дознание. Он мне сказал в поезде, что вот уже пару лет как не видел жены. Да из Гая такой же убийца, как из меня! — Бруно ухмыльнулся нечаянной шутке и, чтобы не привлекать к ней внимания, добавил: — Во всяком случае, его женушка была слаба на передок…

— Миленький, — она взяла его за окантованные лацканы, — ты бы не хотел для разнообразия последить за собственным языком? Бабушка, я знаю, порой от него в ужас приходит.

— Да бабушка и не знает, что такое «передок», — возразил Бруно хриплым голосом.

Элси взвизгнула, запрокинув голову.

— Ма, ты слишком много бываешь на солнце. Мне не нравится, что лицо у тебя такое смуглое.

— А мне не нравится, что у тебя такое бледное.

Бруно нахмурился. Шершавость кожи на мамином лбу больно ранила его чувства. Он неожиданно поцеловал ее в щеку.

— Обещай мне, что хоть полчасика посидишь сегодня на солнце. Другие приезжают в Калифорнию за тысячи миль, а ты сидишь в четырех стенах!

Бруно презрительно нахмурился.

— Ма тебя совсем не интересует мой приятель!

— Напротив, интересует, только ты мне о нем что–то мало рассказываешь.

Бруно скромно улыбнулся. Нет, какая же она все–таки умница. Он впервые выложил вырезки у себя в комнате именно сегодня, потому что уверился: ни ему, ни Гаю ничего не грозит. Если он сейчас и поговорит о Гае с четверть часа, мама, скорее всего, это тоже забудет. Если вообще понадобится забыть, что вряд ли.

— Ты все прочитала? — спросил он, кивнув на постель.

— Нет, не все. Сколько принял с утра?

— Стаканчик.

— Я чую, два.

— Хорошо, мамик, пусть будет два.

— Миленький, ты бы поостерегся с утренними возлияниями, а? Пить с утра — это конец всему. Сколько я перевидела алкоголиков…

— «Алкоголик» — мерзкое слово, — оборвал Бруно, возобновляя медленное кружение по комнате. — Я чувствую себя лучше, с тех пор как немножечко увеличил дозу. Ты сама говорила, что я повеселел и у меня появился аппетит. Шотландское виски — очень чистый напиток. Некоторым идет на пользу.

— Вчера вечером ты перепил, и бабушка это заметила. Ты не думай, она не слепая.

— О вчерашнем не спрашивай, — осклабился Бруно и махнул рукой.

— Скоро придет Сэмми. Лучше оделся бы, спустился и составил нам компанию.