Страница 106 из 113
– Да, – вскричала Камилла, – вот этого-то я и не могу пережить!
– Если это шокирует вас, мисс Брюс…
– Это меня, в общем-то, не шокирует, хотя не могу сказать, что мне это нравится. Такая разница в возрасте! Такие вещи случаются, мы знаем; долгое время, я полагаю, Мэдж, должно быть, была настолько благодарна ему, что на самом деле считала, что любит его. Но – десять лет вместе! Как они могли рассчитывать, что никто не узнает?
– Ответ, – сказал доктор Фелл, – заключается в том, что никто так и не узнал. Будьте скрытны, мадам и джентльмены, будьте скрытны, вот вам мой совет, и ваш самый строгий сосед будет принимать вас таким, каким вы хотите ему казаться.
С вашего позволения, однако, мы вернемся к фактам, которые могут быть установлены или доказаны.
В кабинете в пятницу Генри Мэйнард без колебаний излагал факты и называл даты. Мэдж, сказал он, родилась в Париже в 1938 году и была крещена в американской церкви на авеню Георга Пятого. Как я и подозревал, он привык пересказывать эти «факты»; он никогда не боялся, что кто-то поставит их под сомнение. Когда какая-то девушка известна всем как чья-то дочь и по крайней мере на людях ведет себя соответственно, кто станет задаваться вопросами или проводить дальнейшее расследование?
Несмотря на сомнения, возникшие в моей голове, я сам бы никогда не стал заниматься расследованием, если бы не одно случайное обстоятельство, которое выдало его. Когда я уходил, чтобы спуститься вниз по лестнице, он вручил мне дневник, в котором одна юная леди в 1867 году описывала смерть коммодора Мэйнарда на берегу. Забудьте на некоторое время об этом дневнике; он просто послал меня в погоню за вымышленным зайцем в ложном направлении по поводу методов убийства. Но наш добрый хозяин рассказал мне кое-что еще.
Направляясь из дома, чтобы посмотреть некие бейсбольные игры на дороге, я заглянул в библиотеку. Над камином, как мне сказали, висит портрет покойной миссис Генри Мэйнард, урожденной Кэтрин Уилкинсон из Атланты. Один взгляд на портрет вновь оживил мысли, все еще бродившие в этих хилых мозгах, когда вся наша компания возвратилась в дом и обнаружила, что из оружейной исчез томагавк, а потом удалилась в библиотеку для медитации.
Ну, я действительно медитировал; клянусь громом, медитировал! Стоя под портретом спиной к нему, я пытался поймать ускользающие воспоминания. Итак, у Генри Мэйнарда были голубые глаза. Возможно, вы заметили голубые глаза женщины на портрете. И вы не могли не заметить, что Мэдж Мэйнард, их предполагаемая дочь, имеет яркие, сияющие карие глаза.
Тогда, стоя под портретом, я нагнал мою ускользавшую память, нашел для нее имя и произнес одно слово. Мисс Брюс играла на рояле. Несомненно, мое произношение оставляет желать лучшего – я заплатил свой штраф непониманием. Все подумали…
– Да? – требовательно спросил Алан.
– Все подумали, что я сказал «Мендельсон», хотя для меня любая аллюзия к классической музыке столь же малохарактерна, как ссылка на высшую математику. Это следует подчеркнуть со всеми возможными смиреннейшими извинениям, но на самом деле я сказал «менделизм».
– Менделизм? – воскликнул Янси, словно отчаянно пытаясь вдохнуть воздух. – Кажется, для вас это что-то значит, Великий Гоблин, но я совсем ничего не понимаю. Что такое менделизм?
– Теория наследственности, – ответил доктор Фелл, – возникшая в результате экспериментов среди растений и живой природы, проведенных аббатом Грегором Менделем из Австрии в девятнадцатом веке. Его последователи, приложившие эту науку к человеческим существам, вывели закон Менделя. И закон Менделя, который не однажды и не дважды подвергали сомнению, но так никогда и не опровергли, устанавливает аксиому на все времена: у голубоглазых родителей не может появиться кареглазый ребенок! Если я что-то и невоспитанно прорычал, ощущая триумф, тому была весьма основательная причина. Это было уже что-то, что могло быть доказано.
– И это было доказано?
– Это, – продолжал доктор Фелл, копаясь в портфеле и вытаскивая оттуда несколько тонких машинописных листков, которые он положил на стол, – копия полного полицейского отчета. Жена Мэйнарда действительно умерла в Париже в тридцать девятом году, как он и говорил. Но ни в мэрии, ни в упомянутой выше американской церкви не было зарегистрировано рождение ребенка. «Дочь» была мифом – что и требовалось доказать.
Опуская еще не решенный в тот момент вопрос, кем же была Мэдж и как она вошла в его жизнь, давайте вернемся к ситуации в Мэйнард-Холле в начале этого месяца и к человеку, который наполовину обезумел от ревности. Она ускользала от Мэйнарда, она нашла кого-то еще! На случай, если вы сомневаетесь в глубине чувств, испытываемых им к девушке, которую он выдавал за свою дочь, – доктор Фелл снова нырнул в портфель, – у меня здесь есть пачка писем, подтверждающих состояние его ума.
Письма, все еще перевязанные широкой розовой лентой, он положил рядом с машинописным отчетом.
– Отправленные из Полчестера, Массачусетс, и датированные между сентябрем и Рождеством шестьдесят первого года, они были написаны Мэдж в Голиаф боготворившим ее пожилым человеком, который принял академическую должность, от которой впоследствии отказался, потому что хотел вернуться к ней. Нет необходимости смущать вас, читая отрывки; они полны поэзии страстной любви. Он забыл это опасное юридическое выражение: «Написанное слово остается». Мэдж тоже забыла об этом – она сохранила письма. Их нашел некто, кого мы называем шутником, некто, интуитивно подозревавший, что происходит между этими двумя одержимыми душами, некто, кто украл письма и намеренно оставил их в этой комнате, чтобы их обнаружила полиция.
– Да, шутник! – вскричала Камилла. – А кто этот шутник?
– Могу я умолять о вашем снисхождении еще на минуту?
– Хорошо…
– Письма, правда, были написаны четыре года назад. Но вряд ли можно сомневаться, что его чувства изменились, когда он планировал свою вечеринку в первую неделю мая. Мы можем пойти дальше – его чувства во сто крат возросли! Четыре года назад на горизонте не было никакого соперника. Теперь соперник появился. Он знал это, учитывая, как он квохтал над Мэдж, хотя так и не смог догадаться, кто это был. Она, в свою очередь, могла только изображать явное безразличие. Если мы вернемся назад с ретроспективной дрожью к той сцене под магнолиями в ночь воскресенья второго мая, станет очевидно, что прерванная вспышка Мэдж должна была закончиться словами: «Иногда мне кажется, что не стоит продолжать весь этот маскарад».
Он-то думал, что стоит! Маскарад должен был продолжаться вечно! И поэтому, решил он, кому-то придется умереть.
Алан выпрямился за партой:
– Он решил, что кому-то придется умереть? Вы хотите сказать?..
– Нет, Генри Мэйнард не совершил никакого преступления! Я сомневаюсь, чтобы он смог бы когда-нибудь воплотить в жизнь свой план. Но он был в таком душевном состоянии, что думал об убийстве и самым тщательным образом планировал его. Посмотрите сюда!
Нырнув еще раз в портфель, доктор Фелл взял два сложенных листка из записной книжки. Насколько Алан мог судить на расстоянии, они были испещрены цифрами и надписями, сделанными твердым, аккуратным почерком.
– Знаменитые «вычисления», – сказал доктор Фелл, возвращая бумаги обратно в портфель. – Записи, над которыми Мэйнард работал некоторое время. Те самые бумаги, которые он держал в таком секрете, о которых он солгал мне и которые, в конце концов, он спрятал в потайном ящике шератоновского бюро в своем кабинете. Детектив-констебль по фамилии Уэксфорд, главный эксперт капитана Эшкрофта по антикварной мебели, обнаружил потайной ящик и его содержимое в субботу. Вы только что видели это содержимое.
То, что Мэйнард разрабатывал, представляло собой полный чертеж, с размерами и спецификациями, для самого эффективного орудия убийства, с которым я только встречался. Нечто математическое, как и можно было ожидать от него; нечто в высшей степени практичное, чем мог бы воспользоваться любой человек с умеренными навыками определенного сорта. Это самое устройство, в руках настоящего убийцы, вернулось бумерангом, чтобы убить самого Генри Мэйнарда. Мэйнард никогда не чувствовал опасности, никогда не думал, как защититься от нее. Его схема должна была быть использована против…