Страница 65 из 185
Географическая особенность Пенна такова, что, кроме реки Делавэр между ним и Катскилом, и крохотного клочка земли на севере, который является границей с Мога, республика граничит лишь с лесной глушью. Полагаю, никто, кроме правительства республики, не имеет понятия о том, как далеко за границы этой глуши могут проникнуть пеннские исследователи. Я не могу вообразить никого более любезного, чем гражданин Пенна, меняющий тему, когда разговор касается запада. Мы были в Джонтауне летом 321 года. Это наиболее западная точка Пенна, в которой разрешено бывать какой-нибудь шайке Бродяг или другой группе иностранцев. И все же из этого города на запад, в горы, ведет небольшая дорога, хоть и проходит она мимо огромного знака, который гласит:
«КОНЕЦ ПУТИ».
Что касается религии, пеннцы воспринимают ее легко и спокойно, проходя все отправления, принимая всю святую болтовню и помалкивая при этом, как, наверное, поступала в Былые Времена немалая часть населения, избегающего, ради поддержания мира с соседями, резкостей истинно верующих священников. Это не совсем честный метод, равно как и не слишком красивый. Думаю, я никогда бы не смог так поступать. Но это служит хорошим манерам и некоторому спокойствию, и я не стану рьяно обвинять человека за то, что он пользуется таким методом, если У него нет достаточно прочных убеждений, чтобы принести им в жертву ангельский характер, или если он понимает, что молчаливое согласие с законами дураков — необходимая защита его дел.
Впрочем, я не считаю, что пеннцы — суперраса, тайно действующая при помощи всяких сказочных штучек. В Пенне вы столкнетесь с полным набором старинных мифов, невежества, набожности, неграмотности, варварства. Но у меня иногда появлялось ощущение, что за праздным и ленивым фасадом скрывается нешуточное волнение и любопытные мысли. И в присутствии пеннцев я часто чувствовал себя деятельным варваром — разумеется, не потому, что они мне давали это понять. Думаю, что Иенн и Нуин — самые цивилизованные из всех государств, которые мы оставили позади. И если придется жить где-то, помимо Неонархея, можно сделать гораздо худший выбор, чем оказаться в Пенне с одной или двумя полногубыми и полногрудыми женщинами и состариться там, имея достаточно забот, чтобы насладиться часами отдыха или любовью на теплом солнышке… Да-а-а, Пени не похож на другие страны.
Здесь умер мой отец.
Это случилось осенью 321 года, в Бетлэме, который находится в сорока милях к северу от Филадельфии — в Пенне все расстояния внушительны — и недалеко от Делавэра. Сэму в тот год исполнилось пятьдесят шесть — так он говорил мне. Пятьдесят шесть, полный энергии, желчи и подлости, говорил он. Но иногда, как я уже упоминал, он замечал, что стареет.
Мы шли в Джонтаун по южной границе Пенна, вдоль широкой извилистой реки, называемой Потомак, до городка с названием Камберленд. Там единственная дорога, которая ведет на север, к Джонтауну. А оттуда мы вернулись назад, на восток, уже по северному маршруту. Папаша Рамли рассчитывал зазимовать в Западном Катскиле, когда настанет ноябрь. (Папаша не восторгался Пенном, как и большинство из нас — «Мэм Спинктон» плохо расходилась там, поскольку люди предпочитали своих собственных травниц и при этом были необычайно здоровыми. Кинетоскоп тоже не имел большого успеха, поскольку граждане Пенна невосприимчивы к наготе, вопреки всему, что делает Церковь, чтобы привести их в ажиотаж при виде голого тела. Я лицезрел в Пенне девушку, которая, почувствовав укус блохи, сорвала с себя юбку прямо на улице и стала искать место укуса, не проявляя ни малейших признаков смущения, а зрители не смотрели на нее с ужасом в глазах — они лишь смеялись и давали ей дурацкие советы.) Там, в Бетлэме, многие из нас заболели тем, что сначала показалось нам просто тяжелой простудой с сильным кашлем и лихорадкой. Но дела очень скоро пошли совсем плохо. Множество горожан, как мы узнали, мучилось этим недугом уже несколько недель. Они встревожились, решив, что мы подхватили болезнь от них — славное великодушное место, где понимали музыку и действительно слушали ее, что весьма редко делают толпы, и они помогали нам всем, чем могли.
Папаша даже и не заикался о лекарствах там, в Бетлэме. Он брюзжал — вокруг лагеря не было пеннских ушей, способных услышать его, — что все они тут благородные тупицы, ничего не понимающие в науке, и что мы бы просто перевели на них «Мэм». Когда болезнь начала тревожить нас, мы сами приняли «Мэм Спинктон» и принялись ворчать, что напиток не слишком хорош — возможно, стареющий и теряющий сноровку папаша упустил некоторые чертовы элементы, и придется кому-то похоронить его, если он станет еще дряхлее, — а он жалко бродил среди нас с бутылкой «Мэм» и потерянным взглядом. Никакого приставания к больным, никаких настояний, чтобы мы проглотили микстуру. Некоторым из нас настолько недоставало его привычных манер, что мы пили «Мэм» в надежде излечить его. Это было тяжелое время.
Джек, сын Нелл Графтон, которому в тот год исполнилось четырнадцать, умер первым.
Сэм все время сидел с ним, потому что и Нелл, и Рекс были сами серьезно больны. Это происходило в моем фургоне. Я уже почти выздоровел. Я слышал, как Сэм с тревогой позвал меня, и вошел в отсек Джека как раз вовремя, чтобы увидеть, как бедный ребенок с пылающими красными щеками — лишь две недели назад я задал ему взбучку за то, что он мучил бездомную кошку — задохнулся собственной мокротой. Это случилось слишком быстро: ни я, ни Сэм не могли ничего сделать. Отец послал меня за папашей Рамли, и, выскочив из фургона, я услышал, как он сам захлебывается кашлем, — он уже пару дней был заражен, но отказывался побеспокоиться о себе. Я обнаружил папашу от бессилия напившимся, и разбудить его не было никакой возможности, так что вместо него я привел мамочку Лору. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять случившееся с Джеком. Сэм, раскачиваясь, сидел на табуретке рядом с койкой Джека, его глаза были не вполне сфокусированы.
— Иди-ка ты в постель, Сэм.
— Нет, Лора, со мной все в порядке. Надо тут кое-что сделать.
— Мы сделаем. Ты должен пойти отдохнуть.
— Отдохнуть… Послушай, Лора, у меня просто было тяжелое время, можно сказать. Понимаешь, я как одиночка по профессии…
— Сэм…
— Нет, подожди. Похоже, я заболел… я хочу кое-что сказать тебе, пока у меня ясная голова… Ты видела, как это происходит… все начинается с головы. Сейчас…
Она не позволила ему говорить, пока мы не отвели Сэма в их Фургон и не уложили на койку. Я никогда раньше не видел ее одержимой одной мыслью и перепуганной несоразмерно с опасностью. Когда мы сумели уложить Сэма в постель, он говорил уже совсем немного. Я смог понять из его путанной речи одно: он хотел поблагодарить нас — мамочку Лору и меня, — потому что — мы знали его, но он от этого не перестал быть одиночкой по профессии. По крайней мере, я думаю, он пытался сказать именно это.
Казалось, его разум улетал порой куда-то далеко, но тело было безмерно упрямо и не желало поддаваться. Оно боролось за каждый свой вдох еще три дня и часть четвертой ночи. Помогающие нам священники-лекари — их в Бетлэме было двое — приходили и уходили; они были люди добрые и несколько менее невежественные, чем те, кого я встречал за границами Пенна. Мы заставили их думать, что Сэм не может разговаривать. В тот миг он был в сознании, кинув мне за их спинами благодарный взгляд и останки былой усмешки, когда я заявил гостям, что мой отец совершил истинную исповедь веры прежде, чем стал неспособен говорить.
На третий день мы подумали было, что можем и победить — ведь так произошло с Нелл Графтон, и Рексом, и Джо Далином. Но ухудшение продолжалось. Он на час обрел дар речи и рассказал о своем детстве и о тех, кого любил. После этого каждый вздох был уже очередным боем проигранной войны. Сейчас я совершенно четко знаю из книг, что медицина Былых Времен могла бы излечить его. Но у нас не было такого искусства.
В мире, который оставили нам Былые Времена, такие вещи случаются достаточно часто. И случатся еще не раз.