Страница 60 из 185
Тюленья Гавань, откровенно говоря, не что иное, как гигантская печь для вытапливания жира. Котики, иногда называемые тюленями, сотнями расплодившиеся на бесплодных островах далеко на севере, за тем местом, где море Лорента расширяется в Атлантику. Те острова рассыпаны вдоль пустынного побережья того, что старые карты называли Лабрадором; современные леваннонцы называют его Тюлений Берег. Животные, очевидно, извлекли пользу из упадка человеческого племени в Годы Хаоса и неимоверно размножились: люди из Тюленьей Гавани рассказывают о современных исследовательских экспедициях, которые были совершены на север от известных котиковых лежбищ. И там, дальше, тянутся одни только котиковые острова, котиковые острова, котиковые острова… До того самого места, откуда дальнейшее путешествие становится невозможным — потому что люди не смогут вынести его. Они называют происходящее там Северным Ужасом, и это нечто, непостижимое умом, — отчасти холод, отчасти яростный ветер, но больше всего то, что именуется «сумасшествие солнца».
Тем не менее в южной части лежбищ люди могут вести свои дела, и, к счастью, котики, похоже, ничему не учатся. Неспешные корабли, специально построенные для этих целей, выходят из Тюленьей Гавани в конце марта и ползут по морю Лорента, держась его опасного северного побережья. Они проходят мимо острова, все еще называемого Антикости, и через пролив, который нынешние моряки называют Белли-Вил. Когда то он назывался Белл-Айл, что значило «прекрасный остров», но если вы скажете это современному моряку, он вытаращится на вас с придурковатым непониманием одной из бедных тварей, которые обеспечивают его заработок. А если станете настаивать, то и в лоб даст.
Пройдя сквозь Белли-Вил, корабли продолжают плыть вдоль берега на северо-запад. Это нелегкое дело, мне кажется: моряки не отваживаются ни отплыть слишком далеко от суровой земли, ни подплыть слишком близко, ибо приливы и течения могут выбросить суденышки на берег. Они прибывают к лежбищам с попутным ветром и в спешке плывут к берегу в маленьких лодках, чтобы устроить с помощью дубинок бойню. Они берут только ворвань и кожи детенышей и годовалых котиков. У всего остального два пути: либо растерзают стервятники, либо волны унесут на пропитание кишащим там акулам. Если бы путешествие не было столь тяжелым, а люди оказались более многочисленными, менее суеверными и чуточку посмелее, котиков бы уже истребили, несмотря на их огромную численность. Зверобои не имеют ни малейшего представления о скотоводстве или милосердии — только о быстром заработке. Они убивают и убивают, и продолжают убивать до тех пор, пока не заполнятся толстые туши кораблей. Они делают это, чтобы мы по вечерам могли зажигать свет.
Необработанную ворвань везут назад в Тюленью Гавань. Я слышал, что горожане узнают о приближении флота, когда он еще находится в десяти милях от них, — по тошнотворному запаху, даже когда не дует восточный ветер. Тут же начинается праздник — ведь это происходит лишь один раз в году. Затем наступают несколько недель работы, а потом все добрые граждане Тюленьей Гавани возвращаются к длинному периоду ничегонеделания, охоты, распутства, рыбной ловли, перебранок — главным образом, перебранок — и общипыванию карманов друг дружки до «жирной недели» следующего года. Во время перетапливания жира и еще много дней после этого, если не подуют милосердные ветры, дым от плавильных печей черно-лиловым облаком накрывает убогий город, и даже закаленные долгожители чувствуют тошноту. Это одна из главных причин, по которым в городе живет всякая мразь: неудачники, преступники, обманщики. Здесь не станет жить ни один человек, который способен заработать себе на жизнь в другом месте и которого не прогонят оттуда… Мы двигались на север в последние дни 317 года довольно медленно, часто останавливаясь больше, чем на неделю, в какой-нибудь деревушке, если нам нравилась тамошняя жизнь. Папаша Рамли вообще любил неспешность; я слышал его замечание о том, что если к вашему приезду какой-то вещи уже нет, то вряд ли стоит спешить за ней. Немногие шайки Бродяг отваживаются направляться на север, когда приближается зима. Поэтому, когда мы кочевали по Нижней дороге, в деревнях, изголодавшихся по развлечениям и новостям, были рады видеть нас, да и торговля шла хорошо. В довольно большом городе Саназинт мы повернули к востоку и перешли через границу в северную часть Вейрманта. Зимние месяцы с декабря по март мы провели не по-бродяжьему — в уединенном лагере у Вейрмантских холмов. В мае, как объяснил папаша Рамли, надо отправляться в Тюленью Гавань, где компании расплачивались с рабочими, но те еще не успевали спустить все деньги плутам и мошенникам. Впрочем, не это было главной причиной «зимних каникул» вдали от людей. Папаша Рамли устраивал трехмесячные «зимние каникулы» каждый год — причем даже в Пенне, где вряд ли существует кое явление, как зима. В общем, взрослые могут бить баклуши чинить упряжь, а молодежь, во имя Иисуса и Авраама, должна немного угомониться и кое-что изучить. Папаша говорил, что есть две вещи, способные выбить хоть какую-то дурь из молодых, — розги и учение. А из этих двух факторов, по его мнению, учеба была более достойной, даже если и доставляла значительно большее количество страданий.
Мамочка Лора была согласна с ним. Спокойная и философски настроенная большую часть времени, способная часами сидеть в одной и той же позе, не делая ничего — лишь куря трубку и глядя на природу, — мамочка Лора становилась демоном энергичности в присутствии человека, выказывавшего некоторые наклонности к тому, чтобы немного поучиться. Тогда в ход шло все — сердитая брань; язык, который заставил бы покраснеть моего папу (иногда он и заставлял); сарказм; сдержанная, но чуткая похвала; пощечина — все, вплоть до поцелуя или одного из медово-ореховых леденцов, которые она втайне хранила в собственной каморке и которые никто, кроме нее, не умел делать. Все шло в ход, если она могла надеяться, что это поможет вбить в вашу голову хотя бы капельку истины.
Мамочка Лора была родом из Вейрманта, с юга безмятежного пустынного края, где мы той зимой и квартировали. Название ее родного городишка было Ламой, горный городок вблизи границы с Леванноном. Позже, когда мы проходили там, в Ламой мы заходить не стали, хотя это было процветающее место, и мы могли бы неплохо подзаработать. Мамочка Лора ничего не имела против, но она давным-давно полностью порвала со своим детством, и у нее не было ни малейшего желания снова окунуться в прошлое. Она была дочерью школьного учителя. Я едва смог сдержать изумление, узнав, что в Вейрманте, где Святая Муркан-ская Церковь, разумеется, тоже контролирует все школы, не все учителя обязательно священники. Отец мамочки Лоры был светским человеком, ученым и мечтателем, который втайне дал ей образование, далеко превосходившее рамки тех сведений, которые ему было позволено сообщать другим детям: у него была безумная надежда, что, возможно, когда-нибудь жизнь переменится, и станет возможным, чтобы обычная женщина, не монахиня, преподавала. Это была странная идея, за которую его вполне могли бы выпереть из школы и отрядить к позорному столбу. В приступах мрачного настроения мамочка Лора иногда говорила, что ему повезло, что он умер молодым. В этих же приступах она иногда чувствовала, что его учение попросту было лишним для нее в любом мире, за исключением того, что существовал в его воображении.
Я не понимал в те дни, когда боролся за собственный путь в край знаний, который она открыла для меня, что мамочка Лора жертвовала себя всю без остатка… А какой ребенок когда-либо понимает мотивы, скрывающиеся за неблагодарным учительским трудом, или, если уж на то пошло, ценность самого этого труда? Осмелюсь заявить, что ребенок с такой проницательностью был бы чем-то вроде чудища. Но теперь, когда остались позади наши с Ники двадцать девятые дни рождения, мне кажется, я начал понимать мамочку Лору и ее обучение — теперь, когда мы так волнуемся за дитя, которое носит под сердцем Ники; теперь, когда мы так много думаем о его будущем и так не уверены в том, какой мир придется исследовать этому ребенку.