Страница 56 из 185
Папаша Рамли спустился с фургона, и они с Томом выдрали Сэма из толпы. Затем Том принялся продавать бутылочки — несколько минут он сбывал их с такой скоростью, с какой только мог управиться, — а папаша Рамли повел больного туда, где все еще сидела седовласая женщина, куря свою трубку и наслаждаясь жизнью. Я поплелся за ними, девушки составили мне компанию.
Трудно поверить, сколько места можно найти в крытом длинном фургоне. Ребра каркаса, поддерживающего брезент, обычно сделаны из граба и находятся чуть выше головы, а легкая плетеная платформа-потолок покоится на поперечинах, образуя что-то вроде чердака для хранения легких вещей. Эти же поперечины несут висячие перегородки, образующие уютные отсеки, идущие вдоль обеих сторон фургона с узким проходом между ними. В голове фургона находится место, где нет спальных отсеков, только брезент с окном с каждой стороны. Мы ради смеха называли это место передней.
Вот в переднюю папаша Рамли нас и привел. Поскольку это был фургон-штаб, передняя здесь оказалась почти вдвое больше тех, что были в других фургонах. А главное — в ней имелись книжные полки, вещь, которую я не только никогда раньше не видел, но и не представлял. В этом фургоне было всего четыре спальных отсека, два двойных и два одиночных: одиночные для мамочки Лоры и старого Уилла Муна, который обычно правил мулами; двойные для Стада Дабни с женой и для папаши Рамли с любой женщиной, которая делит с ним койку. Папаша собрал там нас всех — Бонни, Минну, Сэма и меня. Последней вошла мамочка Лора со своей глиняной трубкой. Она уселась по-турецки с неменьшей грацией, чем девушки. Я никогда не слышал, чтобы у Бродяг имелся хотя бы один стул — вы или сидите на полу, или лежите, как вам удобнее. Пол в передней фургона-штаба (десять на двенадцать футов) был целиком покрыт шкурой рыжего медведя, и мы всегда гордились этим ковром. Папаша дождался, пока седовласая женщина не уселась, но так ничего и не сказал — просто взглянул на нее и хмыкнул.
Мамочка Лора пыхтела трубкой до тех пор, пока она не погасла, и потерла мундштуком свой острый нос. Она внимательно изучала Сэма, а тот отвечал на ее взгляд, и у меня появилось такое чувство, будто они обмениваются сигналами, и все это нас не касается. Седины в ее волосах было гораздо больше, чем у Сэма, но по возрасту, думается, она была моложе. Наконец она произнесла:
— С севера Катскила, верно?
— Верно. О войне что-нибудь слышно?
— Об этой-то? Да она закончится месяца через два-три. Похоже, тебя привлекает жизнь Бродяг?
— Похоже… Особенно, если учесть, что я по профессии — одиночка.
— Ты — молодец, неплохое представление устроил. Ничего похожего не видала.
— Да вот пришло внезапно в голову. Не хотелось, чтобы подумали, будто мой сын — единственный талантливый человек в семье.
— Так ты его отец?
— Да, но это отдельная история. И я не стану рассказывать ее без его позволения.
Мамочка Лора взглянула на меня. Я почувствовал в ней доброту и рассказал нашу историю, с удивлением обнаружив, что делаю это безо всякого труда. Бонни и Минна притихли. Во всяком случае, под взглядом седовласой женщины они не решились продолжать игру по дележке моей скромной персоны. Я рассказал чистую правду, не чувствуя необходимости врать и приукрашивать. Когда я закончил, Сэм сказал:
— Он — наверняка мой сын. И явно похож на меня, понимаете?.. Просто он еще не до конца вырос.
— А ты, — повернулась ко мне мамочка Лора, — тоже по профессии одиночка?
— Наверное, я должен быть одиночкой, — ответил я, — потому что когда па так говорит это, у меня внутри будто колокольчик звенит. Но люди мне нравятся.
— Так и папе твоему они тоже нравятся, — сказала мамочка Лора. — Неужели ты считаешь иначе, Дэви? По правде говоря, иногда я думаю, что одиночки — вообще единственные, кому они нравятся.
Я вдруг обнаружил, что ее речь изрядно отличается от речи всех остальных. В то время я бы не смог объяснить, в чем разница — я просто чувствовал, что она использует слова лучше, чем кто бы то ни было из моих знакомых, и очень хотел научиться так говорить.
— Жизнь, которой мы живем, всегда небезопасна, часто одинока, трудна и утомительна. Ты действительно хочешь присоединиться к нам, Дэви?
— Да, — ответил я. — Да!
— И достаточно сильно, чтобы даже потерпеть ради этого немного обучения?
Я не имел ни малейшего понятия, что за обучение она имеет в виду — ведь рассказывая историю своей жизни, я уже упомянул, что прекрасно умею обращаться с мулами. И тем не менее я сказал:
— Да… честно, я буду делать все!
При этих словах папаша Рамли засмеялся, булькая в бороду, но мамочка Лора адресовала свою улыбку не столько мне, сколько всей Вселенной.
— Вот так, Лора! — сказал папаша Рамли. — Разве не говорил я, что где-нибудь да добуду тебе чертова ученика, чтобы получить хоть какую-то пользу из книг, которые все эти годы отнимают силы у мулов? А может быть, я добыл и не одного. Ты как, Сэм Лумис, годишься для книг?
Мой отец выглянул в маленькое окошечко — они были из настоящего стекла, вшитые в брезент так искусно, что никакой ветер бы не смог выдавить их или задуть внутрь капли дождя. На миг он показался мне много старше, чем был когда-либо прежде; если и была в его морщинистом лице скрытая радость, то я не обнаружил ее.
— Не судьба мне, папаша Рамли, — сказал он. — Я попытался однажды немного поучиться, когда мои молодые годы уже давно прошли… А впрочем, это не важно. Если леди станет учить моего сына, ручаюсь, он будет ходить на уроки и они пойдут ему на пользу.
Папаша Рамли поднялся, хлопнул Сэма по плечу и кивнул мне.
— Он и с горном своим неплохо управляется, — сказал он. — Ну что ж, оставайтесь, джентльмены. Вам повезло! Просто так получилось, что вы заглянули ко мне в удачное время: я давно оправился от шока при рождении. А главное — я пока не умер. Когда еще приниматься за человека, если не между его рождением и смертью? И если сукин сын не возразит вам в это время, значит, не возразит никогда.
21
Мы остались — на четыре года.
Папаша Рамли был наблюдательным человеком. Трезвый ли пьяный ли, он все еще относился к себе критично — если только не переходил порог, который и сам не всегда осознавал, и не погружался в черную пучину отчаяния. Тогда ему не хватало рассудительности, и кому-нибудь приходилось быть с ним и пить с ним до тех пор, пока он не назюзюкивался вдрыбадан. За исключением этих нечастых случаев, его грусть всегда была окружена нимбом веселья — так же, как даже в самом веселом его смехе всегда таилась нотка печали. Это верно для любого из нас, но в нем присутствовало в более явном виде, как будто эмоционального сырья, которого природа, не желая рисковать, выдала нам всем по ложечке, папаше Рамли досталось целое ведро.
Папаша, бывало, заявлял, что он боролся, трудился и возглавил лучшую чертову шайку на свете по одной простой причине — потому что в глубине души был благодетелем дерьмовой лядской расы, которая без него наверняка бы сдохла от скуки, собственного убожества и всеобщей глупости. И если добираться до сути, то он вовсе ничего не имел против лядей, за одним исключением — он ни за что бы не произнес это дерьмовое название через «лю»…
У него был длинный и толстый нос, оканчивавшийся двойной шишкой. Этому органу когда-то в далеком прошлом изрядно досталось, так что, когда я познакомился с папашей Рамли, нос был уже нацелен куда-то в район правого плеча. Папаша сказал, что его согнули не в драке; просто кто-то в молодости уселся на него. Он утверждал также, что никогда не дрался — ну разве иногда, крайне редко, дубиной, — и потому ему ни разу не доводилось быть побитым. Однако, когда я видел, как папаша Рамли лично уложил Баклана Донована, который считал себя боссом в Тюленьей Гавани, у папаши не было никакой дубинки, за исключением кулака, но все две сотни футов Баклана были вырублены на совесть. (Я немного помог в той заварушке, мне стукнуло пятнадцать, и я был драчливым — временное состояние, нечто вроде болезни роста.) А в другой раз папаша сказал, что его нос приобрел крен на правый борт от постоянной необходимости держать ушки на макушке и чуять праведников, которые обычно подбираются к человеку с тыла.