Страница 39 из 55
Вокруг разъяренного Джамада вовсю полыхал ореол Жара-тапаса, и Рама не мог смотреть прямо на отца. Глаза слепило.
— Убей ее! — рычал отшельник, чей норов был притчей во языцех от Махендры, лучшей из гор, до северной Кайласы. — Убей завистливую гадину! Она недовольна своей участью — посмотрим, как ей понравится Преисподняя! Или ты тоже хочешь познакомиться с отцовским проклятием?!
Рама начал судорожно собирать вокруг себя собственный Жар, еще не зная, что собирается делать: сопротивляться отцу или исполнять веление… но сознание вдруг изогнулось вьюном и ускользнуло в багровую бездну.
Про виденное в бездне Рама не рассказывал никому и никогда. Потому что на водах Предвечного океана, на листе лотоса-гиганта, поддерживаемого извивами змея Шеши о тысяче голов, возлежал Опекун Мира. Из пупка прекрасного божества произрастал стебель с цветком на конце, и в венчике восседал кто-то очень похожий на Брахму — Созидателя. В трех руках из четырех Вишну сжимал метательный диск, дубинку и раковину, правая верхняя находилась в положении «варада-мудра», означая наделение благами и покровительство.
Опекун ласково улыбнулся Раме, океан взволновался — и все исчезло. Как не бывало. Остался ашрам Пламенного Джамада, взбешенный отец и мать с перерезанным горлом.
Рама стоял и переводил взгляд с трупа матери на нож для разделки добычи. Пальцы его разжались, самовольно приняв положение «варада-мудра», и нож упал на землю.
Разное станут говорить люди: что Рама зарубил мать Топором-Подарком, повинуясь велению отца, что, успокоясь, Пламенный Джамад пожаловал сыну право трех желаний, и Рама пожелал жизни матери, разума братьям и счастья себе… Впрочем, с тех пор никто не встречал в этом мире жену вспыльчивого отшельника, братья Рамы не славились доскональным знанием Вед, а что касательно личного счастья Рамы — об этом надо было спросить у него самого.
Достоверно известно лишь одно: вскоре страшное покаяние матереубийцы потрясло Трехмирье. Не было случая, чтобы человек, Бог или демон предавался столь чудовищной аскезе, и никогда такое количество Жара-тапаса не концентрировалось в одном месте. Чем-то это напоминало покаяние ужасного ракшаса-Десятиглавца, который под конец стал отрезать одну за другой и кидать в пламя костра собственные головы…
Боги и смертные с ужасом ждали развязки: подобная аскеза обычно заканчивалась получением дара, грозившего катастрофой.
Прервать же покаяние было невозможно: аскета во время обрядов и умерщвления плоти не уязвляет даже громовая ваджра Владыки Тридцати Трех, а Рама был истинным сыном Пламенного Джамада.
И наконец к неистовому аскету явился не Брахма-Созидатель, хотя именно он раздавал дары в подобных случаях, не Вишну-Опекун, хотя именно ему стоило бы озаботиться состоянием мироздания…
К Раме явился Шива-Разрушитель.
— …Ему я рассказал все.
Рама облизал пересохшие губы и вернулся к прерванному занятию.
Игла проворно сновала в обманчиво корявых пальцах аскета, и беззвучно мычал в ночи белый бык с лезвия секиры, чей металл оставался ледяным даже в пламени.
— И он подарил тебе топор? — голос подвел юношу, и вопрос вышел невнятным.
Но учитель понял.
— Да. Он подарил мне топор. И сказал, что, пока дар Шивы со мной, любой чужой воле, даже воле самого Шивы, заказана дорога в сознание Рамы-с-Топором. Больше я не совершал поступков, за которые делил бы ответственность с кем-то посторонним. Месть за отца, избиение кшатры, твое ученичество — это был я и только я.
— И ты думаешь, что эта девушка… что Сатьявати…
— Я ничего не думаю, малыш. Я предполагаю. И плохо верю в случайности. Наверное, потому, что именно в результате случайности родился таким, каков есть. Уверен, тебе рассказывали в поселке, как моей матери и бабушке в период их одновременной беременности…
Гангея кивнул. Он сто раз слышал, как к матери и дочке (второй было семнадцать, первой — тридцать три) явился святой брахман (не Дурвасас ли?!) и велел перед родами обнять деревья. Матери, жене царя-кшатрия, было ведено обнять ашваттху, древо воинов, дочери, жене брахмана, — святую удумбару. Но женщины впопыхах перепутали деревья, и волей судьбы у царицы родился кшатрий с устремлениями брахмана. А более расторопная дочь вымолила себе дар: жрец с воинскими наклонностями родился не ее сыном, а ее внуком.
Так и вышло, что родной дядя Рамы-с-Топором, сын торопливой царицы, царственный мудрец Вишвамитра, что значит Всеобщий Друг, потряс аскезой Трехмирье и добился для себя смены варн, из кшатрия став брахманом.
Ну а Парашурама и был тем внуком, брахманом по варне, но воином в душе.
Гангея еще раз кивнул и вдруг подумал, что больше не станет завидовать своему учителю. Подобной судьбы и врагу не пожелаешь — какая уж тут зависть!
Если бы Рама подслушал мысли своего ученика, он бы улыбнулся. Он и так улыбнулся.
— Люби кого хочешь, — тихо повторил Рама-с-Топором, и языки костра в ответ вытянулись к звездам. — Но не спеши любить. Мир, в котором мы живем, плохо относится к торопыгам. И заставляет обнимать не те деревья…
Аскет собрал швейные принадлежности и завернул их в промасленную шкурку белки-летяги.
— Поздно, — бросил он через плечо. — Спать пора.
Ты согласился, и потом всю ночь не мог заснуть.
Тебе мерещился нож в собственных руках и окровавленная Ганга на земле. Рядом ровно дышал аскет.
Вдох, выдох, пауза, вдох, выдох… Сто и восемь раз, потом тройная пауза — и все начинается заново. Священное число: семь планет и две фазы луны, умноженные на двенадцать знаков зодиака, кроме того — сто восемь главных храмов, сто восемь Упанишад, сто восемь бусин в шиваитских четках…
Спи, сын Ганга, тюрьма для Бога!
Спи…
Разбудил Гангею шепот, похожий на вопли.
— А я тебе говорю: уходи!
— Жестокосердый! Ну хоть одним глазком!..
— Облезешь! Изыди, говорю!
— Ну хоть…
Заусенцы мочала, из которого была сплетена циновка, легонько кололи тело. Ощущение, привычное едва ли не с рождения — пять лет в донном дворце мамы-Ганги тускло отсвечивали в прошлом, и чем дальше, тем больше казались волшебным сном. Рыбка с радужным хвостом, озабоченная мама, спешившая укрыть сына-бастарда во время прихода гостей, споры из-за красивых камешков с пресноводными дельфинятами: было? не было? приснилось?
Настоящим и единственно стоящим были годы, проведенные на Поле Куру, бок о бок с суровым учителем.
Второе рождение.
Гангея усмехнулся, чувствуя себя доблестным воином, убеленным сединой, а не маменькиным сынком, и тут же гулко чихнул — в нос заполз нахал муравей.
— Уйди, развратница! Не видишь: ты мешаешь возлиянию топленого масла в огонь!
— Семипламенный простит! Агни знает: когда душа пылает огнем любви…
— Ты мне зубы не заговаривай! Душа у нее пылает!
— Ну хоть посмотреть…
Гуру в опасности? Препирается с врагами?!
Гангея сел на циновке, почесал нос и неслышно расхохотался. Опасность и Рама-с-Топором плохо совмещались. Настолько плохо, что вскакивать и нестись на помощь было смешно даже в мечтах. А вообще оно бы недурственно: спасти учителя от гибели, прийти на помощь и вовремя подать руку или, повздорив, сцепиться не на жизнь, а на смерть, но в самую последнюю секунду остановить карающую десницу — и великодушно…
Увы, вместо великодушия и всего прочего в голову упрямо лезла палка, любимая палка Рамы, весьма способствующая изучению Вед.
Суковатая такая палка…
Юноша притворно вздохнул, гоня прочь дурацкие мысли, и тихонько выглянул из хижины.
У костра стоял злой учитель с сосудом в руках, а рядом переминалась с ноги на ногу красавица якшиня. Была она не из свиты Куберы Стяжателя Богатств, Миродержца Севера, и потому лицо ее выглядело почти человеческим, без выпученных глаз и слюнявых клыков, готовых в любой момент вцепиться тебе в горло. Не принадлежала якшиня и к гениям недр, жирным карликам, что вечно хоронятся в распадках и ущельях — жадины толстоногие! За кусок нефрита удавятся!.. Впрочем, это их дело.