Страница 2 из 98
Где-то в Африке идут войны; дикие туземцы, не желая пользоваться благами цивилизации, — странно, не правда ли? — восстают, хватают копья, бумеранги и — ты слышишь, милочка? — с этим оружием — ха-ха! — идут против пушек и винтовок последних образцов!
Но это где-то очень далеко. Громы колониальных войн не доносятся до стен дома советника по земельным делам, не нарушают покоя маленького Фридриха, посапывающего в колыбели.
Он родился в ясный, полный осеннего очарования день — сентябрь был на исходе, шел к концу тысяча восемьсот девяностый год.
Фридрих родился на редкость увесистым, на редкость рослым, на редкость худощавым, и таким спокойным-спокойным оказался этот младенец — гордость и счастье семьи!
«Милый Фриц, ненаглядное солнышко!» — как называла его мать, любуясь ребенком, задумчивым, с серьезным взглядом светло-серых глаз.
Отец сказал как-то, что этому мальчику суждено великое будущее. Но ведь так говорят многие и многие отцы! Мог ли папаша Фридриха думать в те времена, что сын его действительно прославится… но как?
Мальчик рос сдержанным и молчаливым. Он любил свой дом, обожал родителей, платя им за заботы и ласки преданностью и редким в его годы послушанием. Сторонясь шумных мальчишеских компаний, он часто в одиночестве бродил по старым улицам родного города, проводил время на равнинах за старинными укреплениями. Далеко на горизонте виднелись густые клубы дыма: там Кассель, большой и шумный город. Фридрих бывал в Касселе с отцом и с учениками школы — их возили туда на экскурсии.
Уличный шум, грохот повозок, людские толпы на площадях и у магазинов не привлекали Фридриха. Скорей домой, в тень каштанов, в поля, где так просторно и так легко дышать!
Да, это был необыкновенный мальчик! Он отличался скромностью, редко шалил, педантично соблюдал правила, установленные им для самого себя: аккуратно разрисованная виньетками бумажка с точным распорядком дня висела над его кроватью с того часа, когда он пошел в школу, и до часа ее окончания. Его прилежность, аккуратность и опять-таки послушание были предметом восхищения. И насмешек. Насмешки Фридрих презирал, восхищение принимал как должное. Педагоги хвалили его. «Вот примерный немецкий мальчик, — говаривали они. — Как он послушен!»
Конечно, озорники и неслухи не жаловали Фридриха, зато родители и близкая родня души в нем не чаяли.
«Ему следует заняться правоведением!» — так было решено на семейной коллегии. Члены коллегии опирались при этом на выдающиеся способности юноши в оценке некоторых городских событий, на здравость суждений о проблемах отвлеченных и для многих мало понятных.
Фридрих отлично сдал экзамены в Нарбургский университет: его имя и фамилия среди самых прилежных и аккуратных студентов этого, почтенного заведения… Впереди (так думалось родителям) спокойная, деловая карьера… Отцу мерещился министерский портфель в руках сына. Мать, женщина более скромная, мечтала видеть Фридриха послом при каком-нибудь европейском дворе. И вдруг…
Этого шага Фридриха сначала кое-кто из близких не хотел понимать. Родственники покачивали головами: «Наш Фридрих, презрев ожидавшие его выгоды, — ах, боже мой, вот неожиданность! — решил — вы слышите? — поступить в военное училище!»
Впрочем, суд-пересуд окончился довольно быстро. Отец Фридриха, как и подобало каждому верноподданному его величества кайзера, на всякий военный мундир смотрел с подобострастием.
— Герр обер-лейтенант звучит еще более приятно, величаво! — умиленно сказал он.
— Герр обер-лейтенант звучит еще более приятно! — вторила мужу мать Фридриха.
— От обер-лейтенанта до генерала, — мудро покачивая головой, соглашался отец Фридриха, — совсем недалеко!
Родители трепетали от предвкушения той великой минуты, когда они увидят свое дитя в блистающих лаком сапогах до колен, в мундире с золотым шитьем, в каске с лошадиным хвостом позади, с саблей на боку… Вот он гусиным маршем проходит по плац-параду, и сам кайзер любуется выправкой молодого офицера и железным строем его солдат: эк лихо они отбивают ритм под звуки марша! Ликующая толпа мещан, так обожающая парады, блеск эполет и конской сбруи, грохот орудийных запряжек, — толпа рукоплещет, рукоплещет, конечно, прежде всего Фридриху!
Отец Фридриха недоумевает: и как это могло случиться, что он некогда ратовал за какое-то там правоведение, лелеял в мечтах какую-то там спокойную, деловую карьеру? «Нет, отлично, сынок! Военная служба — дело чести каждого немца! Не забывай славные дни Фридриха Великого, вспомни Седан, доберись-ка еще разок до развратного Парижа, где только и мечтают, как бы вернуть Эльзас и Лотарингию и тем унизить великую германскую империю, не имеющую себе равной ни в патриотической преданности кайзеру, ни в мощи военных сил, ни в богатстве колоний! Право, стоит еще раз задать хорошенькую трепку этим вымирающим французишкам, этим недоноскам человеческого рода, мнящим себя — вы слышите? — великой нацией! Второй Компьенский лес был бы славным напоминанием для них!..»
Молчаливый Фридрих хранил про себя свои мысли. Впрочем, кто знает, быть может, и он думал так же в те далекие времена, когда вышел из военного училища в чине лейтенанта.
«Мамочка, наш сын лейтенант! Повесь-ка его портрет вот сюда! Нет, пусть висит вот здесь, тут он виднее!»
Фридрих муштровал сначала солдат своего взвода, потом артиллеристов батареи одного из пехотных полков его величества, требуя послушания, послушания и еще раз послушания, потому что и сам на военной службе отличался этим же качеством характера.
— Раз-два, раз-два! — звучит его несколько приглушенная команда. Солдаты, вытягивая ноги чуть ли не до носа, проходят строем перед молодым командиром.
Фридриху повезло: война сразу сделала его командиром роты. Потом он полковой адъютант в частях Западного и Балканского фронтов. Он уже обер-лейтенант — и еще одна фотография появляется в доме советника по земельным делам. Правда, она не столь пышная — ни лакированных сапог, ни золотого шитья на мундире. Длиннополая, сильно помятая шинель, не слишком теплая и не слишком удобная железная каска, щетина на лице: походы, походы, тяготы войны…
Отец и мать вздыхают. Да, война, к несчастью, окончилась далеко не так, как мнилось почтенным патриотам фатерланда… Ах, кайзер, как ты подвел нас! Ах, эти страшные красные, как они подвели в тылу великих Гинденбурга и Людендорфа! Еще бы месяц… Еще бы две недели продержаться армии, и, быть может, все окончилось бы по-другому… Но Германия рухнула, и в Компьенском лесу не кайзер, как это было сорок восемь лет назад, поставил на колени Францию, а союзники заставили Германию капитулировать…
Возмездие застало Фридриха в чине капитана; он был прикреплен к генштабу. Тогда ему еще не думалось, какую роль сыграют недолгие годы, проведенные им в тихих штабных комнатах…
Потом он уходит в тень. Уходит, зная, что настанет время и его позовут…
И ведь позвали!
С усмешкой думал Фридрих, сколь все изменчиво в этом мире. Вчерашние враги Германии, такие жестокие и непреклонные, потихоньку-помаленьку сообразили, что, лишая Германию военной мощи, они теряют грозного союзника в борьбе с тем ужасным, что заревом пылает на Востоке, в разгромленной, почти погибшей, начисто ограбленной России, вздымающейся из пепла, подобно фениксу.
Мрачная улыбка появляется на сухощавом лице тридцатилетнего капитана, когда он получает повестку с приказом явиться в военное министерство, в то самое министерство, которое Версальским договором было признано навсегда, на веки вечные преданным забвению, равно как и генеральный штаб, это злодейское чудовище, это змеиное гнездо, где вынашивались планы порабощения мира.
Но великое зарево переметывается в Европу. Оно взвивается над Венгрией. Оно пылает над Баварией, Оно влечет к себе миллионы тех, кто хочет повернуть колесо истории. Оно заставляет дрожать великих мира сего: им уже мерещится мировой социальный пожар. И так естественно, что капитан переходит из своего кабинета в военном министерстве в один из кабинетов генерального штаба… Увы, ничего вековечного не бывает. Те, кто ликвидировали змеиное гнездо, те же и свили его…