Страница 8 из 97
— Нет, нет!
— Разговорился, — заметил Алексей Силыч, — это со мною бывает. Ну, вот, стало быть, плен. Отсюда сказка и начинается, а то все присказка была. Связали нам руки назад и погнали в штаб. По дороге ради забавы пороли. Идем мы с парнем по снегу, в одном белье — верхнюю одежду с нас сняли. По дороге нас раз сто останавливали: кто да откуда? Спросят, а потом плетей ввалят. Я-то сухожильный — терпел, а парень мой шатается. «Не могу, говорит, Силыч, пускай пристрелят…» А я его подбадривал. Привели нас в штаб. Офицер вышел на крыльцо и кричит: «Попались, голубчики?» И начал лупить, и начал… Парень мой упал, а я стою. Офицер плюнул мне в глаза и ушел.
Цигарка у Алексея Силыча погасла, он долго чиркал спичкой о коробку, но спички были дрянные и никак не зажигались.
«Один из таких, может быть, отца убил, — подумал Лев. — Был бы я на месте того офицера, не сидеть бы тебе здесь…»
Алексей Силыч наконец зажег спичку, прикурил, затянулся и продолжал:
— А через четыре дня нас судил военно-полевой суд. Судьи — офицеры. Судили нас офицеры недолго, минуты две. И приговорили меня к десяти годам каторги. Вы, поди, и не слыхали, что Деникин каторгу организовал? Вот то-то и оно. Молоды. Ну, осудили нас и отправили в тюрьму. Комендант поглядел в мои бумаги и фыркнул: «Нового мерзавца привели?» И стал он меня почему-то считать самым главным в тюрьме преступником и бил меня каждый день по нескольку раз. Конечно, задумал я бежать. Однако нашелся предатель. Карцер. На полу вода, к утру она замерзает. Вот с тех пор и хожу зимой и летом в валенках, а ногам все холодно. — Председатель потер ноги выше колен.
— Болят? — спросил Лев.
— У-у-у, проклятые! Мочи нет. Ну так, о чем это я? Да! Погнали меня, стало быть, в Ростов по этапу. Трудная была дорога, ох, какая трудная!
Председатель задумался и словно забыл про Льва. Потом вдруг встрепенулся.
— Пригнали в Ростов, посадили в камеру. Напротив камеры часовые. В полдень вдруг: ззык — пуля! Еще! Один валится на пол, другой. Только через неделю узнали, в чем дело. Оказалось так: убьет часовой человека — получает полсотни и месяц отпуска. Ранит — пеняй на себя — четвертную в зубы и отпуск на две недели. Часовые, конечно, старались: нынче десяток подстрелят, завтра; каждому ведь охота домой поехать. Но ничего жили. Раз в неделю гуляли. Только один раз в неделю… И вот тогда-то, молодой человек, увидал я, что небо синее и бездонное, и что листья зеленые, и что птицы поют для человека, и свежий воздух в нашей жизни самое дорогое. — Алексей Силыч посмотрел на небо и улыбнулся. — Чуть было я не издох тогда. Ей-богу! Даже о самоубийстве подумывал. Главное — очень часто били. Не так ответишь — бьют, промолчишь — бьют. — Алексей Силыч покачал головой.
Жаворонок пропел свою песню и улетел. Коровы лежали вокруг кургана и глубоко дышали.
— Потом погнали нас на каторжные работы в шахты. Кто как, а я радовался. Вот, думаю, уж оттуда-то я задам стрекача. Ну, нет, шалишь! Поместили нас в тюрьму, а в окнах решетки сделаны из рельсов, не перегрызешь. Работал двенадцать часов. Разработки узкие, где вольные шахтеры работать за миллионы не соглашались — порода отваливается, давит людей. И ведь что, черти, выдумали: нормы установили! Да какие! Не выполнишь — порка! В первый раз двадцать пять плетей, потом полсотни, потом полтораста. Посреди комнаты — топчан, клали человека, остальные стояли вокруг. Выпорют, и работать иди. Некоторые отказывались — не хотели работать — таких убивали. И так каждый день. Поверка, порка, путь, на шахты, работа, ночь. От тюрьмы до шахты пять минут ходьбы, и эти пять минут любил я больше всего, потому что видел солнце, и небо, и деревья, и облака… — Алексей Силыч глубоко вздохнул. — Вот так подошел декабрь девятнадцатого года. Подружился я в то время с одним человеком — токарем-красногвардейцем. Ему залепили двадцать лет каторги. Спали мы с ним на одном топчане, его бушлат стелили под себя, моим бушлатом покрывались сверху, а рубахи клали под голову. Лежим, бывало, мы с моим другом, шепчемся о том да о сем…
— Где он сейчас, ваш друг? — спросил Лев.
— Убили.
— Как же это случилось?
— А вот как. Идем мы однажды из шахты и видим: обозы тянутся. Значит, думаем, наши наседают. После ужина тревога. Соскакиваем с постелей, становимся. Начальник говорит: «Уходим. При первой попытке к побегу — застрелим. Кто отстанет — застрелим». Пошли. Дорога занята обозами и отступающими частями. Нам пришлось шагать прямо по целине. Шли мы часов пять. Выбились из сил и дальше идти отказались. Тогда согнали нас в кучу, поставили пулемет и давай косить!
Алексей Силыч долго молчал, покусывая седой, жесткий ус.
Всю ночь пролежал я под трупами товарищей — видел кусок неба и одну звезду. Вот, молодой человек, и вся сказка…
Председатель ревкома долго сидел молча, а Лев с нехорошей усмешкой посматривал на него. Издали послышался пронзительный свист: пастух Игнашка шел из села.
Председатель вздохнул, встал, потянулся.
— Сидишь, сидишь, — как бы оправдываясь, сказал он, — молчишь, молчишь, да вот и прорвет.
— Вы об отце ничего не слышали, Алексей Силыч? — спросил Лев.
— Нет. Убили его, вероятно!
Лев скрипнул зубами, но не сказал ничего.
Председатель удивленно посмотрел на Льва, подошел к лошади. Понуря голову, она ждала хозяина. Алексей Силыч поправил сбрую, по-старчески кряхтя, взобрался в седло и повернулся ко Льву.
— Что же вы, так по пастушеской линии, стало быть, и хотите пойти?
— Не думал об этом.
— Грамотный?
Лев кивнул головой.
— Вот что, сельсовет грамотея ищет. Деловод им нужен. Зайдите к ним.
— А не боитесь? — усмехнулся Лев. — Яблочко от яблони…
— Э-э, бросьте, молодой человек! Я ведь не свое место вам уступаю. — Алексей Силыч уселся поудобней в седло и тронул лошадь.
Августовской ночью двадцать первого года по задам и пустынным огородам Пахотного Угла пробирался человек. Он полз по грядкам неубранного картофеля, продирался сквозь густую, жирную ботву. Иногда долго вслушивался в ночную тишину и, затаив дыхание, ловил звуки, идущие из села. Потом снова полз, сдерживая стоны.
У человека была ранена нога, но он полз уже пятнадцать верст, минуя дороги; иногда ему удавалось идти — и он шел, скрежеща зубами от боли. Он знал: через два часа его хватятся и вышлют конные отряды в погоню.
Силы почти оставили его, когда, благополучно миновав заставы, огороды и гумна, он дополз до избушки — самой крайней в селе. В избе горел слабый свет. Человек, хватаясь руками за стену, поднялся к окну и увидел Льва Кагардэ. Лев сидел за столом и читал. Перед ним стоял маленький пузырек с фитилем. Свет был совсем слабый, красноватый. Кверху тянулась тоненькая струйка копоти.
Беглец постучал в окно. В избе метнулась тень, и свет погас. Беглец опустился на землю. Он дышал со свистом. Ему было все равно, куда он попал и к кому: к тому ли, кого он искал, или к врагу. Нестерпимо болела нога, и хотелось дико кричать от этой боли, колотиться головой об стену, умереть.
В этот вечер Лев долго засиделся за книгой.
Услышав стук в окно, Лев вздрогнул, погасил свет и подошел к окну. За стеклом лежала плотная темень. Лев перевел дыхание и решил узнать, в чем дело. Осторожно ступая по скрипящим половицам, чтобы не разбудить Настю, он вышел на улицу. Небо было закрыто тучами. Накрапывал мелкий дождь. Ничего не видя вокруг, Лев пошел вдоль стены и, наткнувшись на что-то большое и мягкое, чуть не упал. Услышав щелканье затвора, Лев отскочил в сторону.
— Кто? — спросил он и не узнал своего голоса.
— Воды! — прохрипел кто-то в ответ.
Только теперь Лев разглядел человека, прислонившегося к завалинке. Он подхватил его на руки, внес в избу, положил на пол, опять выбежал на улицу, трясущимися руками обшарил то место, где лежал незнакомец, и нашел винтовку.
Возвратившись в избу, Лев разбудил Настю.