Завоеватели

— Там тоже дела портятся. Симпатизирующие нам начинают отчаиваться, а примазавшиеся уползают в свою нору. А здесь приходится опираться на молодых идиотов, которые путают революцию с третьим актом китайского театра двусмысленностей… Невозможно увеличить выплаты забастовщикам, невозможно! Только победой можно вылечить заболевшую забастовку.

— А Менье что предлагает?

— Он говорит, что общий настрой пока ещё хорош: отступаются слабые, потому что Англия им угрожает при помощи тайной полиции. С другой стороны, пишет вот что: «Наши здешние китайские комитеты предлагают быстро похитить двести-триста ребятишек из семей преступников или пособников. Мы бы их переправили сюда, обращались бы с ними хорошо, но вернули бы только родителям, приехавшим за ними. Совершенно очевидно, что им не удалось бы быстро вернуться в Гонконг…» «Сейчас как раз сезон отпусков, — добавляет он. — А другие задумались бы». С такими предложениями мы вперёд не продвинемся…

Подходим к дому. Похож на гаринский, но жёлтого цвета. Мы уже собираемся войти, но Гарин, остановившись, отдаёт воинскую честь маленькому старичку-китайцу, который выходит. Тот протягивает к нам руку, и мы подходим.

— Господин Гарин, — медленно, слабым голосом говорит он по-французски, — я пришёл сюда, имея намерение встретиться с вами. Я полагаю, что наша встреча была бы полезной. Когда я смогу вас увидеть?

— Господин Чень Дай, когда вам будет угодно. Я приду к вам сегод…

— Нет-нет, — отвечает он, помахивая ладонью так, как если бы желал успокоить Гарина, — я к вам приду, приду. В пять часов, вас устраивает?

— Разумеется, буду вас ждать.

Услышав это имя, я стал внимательно его разглядывать.

Как и у многих старых образованных китайцев, его лицо более всего напоминает лицо покойника. Причиной тому — резко выступающие скулы: из-за них, особенно на расстоянии, видны только глубокие, тёмные провалы глазных орбит и зубы, а носа почти нет. Вблизи его удлинённые глаза выглядят живыми; улыбка подчёркивает изысканную любезность его речи, но не тона; благодаря всему этому он кажется не таким уродливым, да и само уродство предстаёт в ином свете. Он прячет руки в рукава, как это делают священники, и при разговоре подаётся плечами вперёд. На секунду я вспомнил о Клейне: тот также изъясняется, помогая себе телом. При сравнении этот Чень Дай показался мне ещё более тонким, хрупким и старым. На нём военные брюки и китель с накрахмаленным воротничком, из белого полотна, как почти у всех вождей гоминьдана. Его ожидает коляска рикши — коляска у него особенная, совершенно чёрная; он приближается к ней мелкими шажками. Рикша везёт коляску, его бег нетороплив и полон достоинства, а сидящий в ней Чень Дай важно покачивает головой, как бы взвешивая те доводы, которые он молча предлагает самому себе.

Какое-то время мы провожали его взглядом, а затем без доклада прошли перед часовыми, пересекли просторный холл и увидели ещё одного часового в хаки с оранжевой нашивкой на рукаве (знак отличия?). Перед нами оказалась теперь не циновка, а плотно закрытая дверь.

«Он один?» — спрашивает Гарин у часового. Тот утвердительно кивает. Постучав, входим. Большой рабочий кабинет. Двухметровый портрет Сунь Ятсена в полный рост делит надвое стену, покрытую голубоватой штукатуркой. Сидя за столом, полным разнообразных бумаг, тщательно разложенных по стопочкам, Бородин смотрит на нас против света, щуря глаза, с несколько удивлённым видом (конечно, из-за меня). Он встаёт и ссутулившись идёт к нам, протягивая руку. Теперь я могу ясно видеть вблизи его лицо под шапкой курчавых, густых, зачёсанных назад волос — их я и увидел поначалу, когда он сидел, склонившись над столом. Похож на умного хищного зверя — благодаря вислым усам, выступающим скулам, прищуренным глазам. На вид ему лет сорок.

Когда он разговаривает с Гариным, то становится похож на военного. Гарин представляет меня, пересказывает по-русски содержание отчёта Менье, оставленного на столе; Бородин берёт бумаги и тут же складывает их в стопку, придавленную ещё одним портретом Сунь Ятсена, на сей раз гравюрой. Кажется, он заинтересовался какой-то подробностью, делает замечание в нескольких словах. Потом они начинают о чём-то спорить, говорят по-прежнему по-русски, в тоне сквозит волнение и тревога.

Затем мы возвращаемся обедать в дом Гарина. Он озабочен, идёт, опустив глаза.

— Плохо дело?

— Да я, в общем, привык…

Перед домом его ждёт вестовой, передаёт пакет. Пьер читает его, поднимаясь по лестнице, подписывает на плетёном столе веранды, отдаёт вестовому, и тот стремительно исчезает. Вид у Гарина всё более и более озабоченный. Я вновь, не без колебаний спрашиваю:

— Ну как?

— Как… да никак.

Уже по тону можно понять всё.

— Плохо дело?

— Довольно плохо. Забастовки — это мило, но этого недостаточно. Теперь необходимо другое. Необходимо совершенно другое: ввести в действие декрет о запрещении китайским, а также и иностранным судам — если они намерены стать на якорь в Кантоне — заходить в Гонконг. Декрет подписан более месяца тому назад, но он всё ещё не утверждён. Англичане знают, что забастовка не может продолжаться бесконечно. Надеются ли они на вмешательство армии Чень Тьюмина? Он получает от них оружие, деньги, военных советников… Когда декрет был подписан, то эти деятели в Гонконге так перетрусили, что телеграфировали в Лондон от имени всех властей с просьбой вооружённого вмешательства. Декрет валяется в ящике письменного стола. Я знаю, что ввести его в действие означает начать войну. Ну и что? Не могут они вести эту войну! И тогда бы с Гонконгом наконец…

И взмахом кулака он делает жест, как бы завинчивая болт.

— Если Гонконг лишится связи хотя бы с двумя кантонскими фирмами, доходы порта упадут на две трети. Это разорение.

— Ну и?

— Что «ну и»?

— Чего же вы ждёте?

— Чень Дая. Управляем пока не мы. Акция такого рода провалится, если этот старый осёл вобьёт себе в голову, что должен её провалить.

Он задумывается.

— Даже когда есть хорошая информация, её всё равно недостаёт. Я хотел бы знать, да, знать точно, что Чень Дай не имеет никакого отношения к тому, что готовит нам Тан и прочая мелкая сволочь…

— Тан?

— Обыкновенный генерал, каких много. Сам по себе ничего не значит. Готовит государственный переворот и мечтает поставить нас к стенке. Это его дело. В данном случае совершенно неважно, он ли, другой ли, — здесь используются все средства. Важно, что стоит за ним. Во-первых, Англия, как и следовало ожидать. Сейчас английскими деньгами засыпают всех, кто готов с нами бороться; каждому солдату Тана, конечно, очень хорошо заплачено. (Ещё одно — к несчастью, Гонконг совсем недалеко, что придаёт уверенности Тану и его присным: есть куда бежать в случае поражения.) А во-вторых, Чень Дай, «честный Чень Дай». Ты его только что видел. Я убеждён, что Тан в случае победы — хотя он не победит — предложит Чень Даю власть, чтобы управлять от его имени. Вместо Комитета семи можно поставить Чень Дая, и никого, кроме него. С этим наверняка согласятся все публичные и все тайные общества. И наша борьба сменится прекрасными «призывами к народам мира», типа того призыва, который он только что издал и на который ответили Ганди и Рассел. Это прекрасно, это настоящий бумажный век! Я уже сейчас это вижу: взаимные поздравления, трескучая болтовня, возврат английских товаров, англичане с сигарами во рту на набережной, уничтожение всего того, что мы сделали. В этих дряблых, как медуза, китайских городах каркас — это мы, всё держится на нас. Надолго ли?

Когда мы уже садимся за стол, прибегает ещё один вестовой с пакетом. Гарин вскрывает его ножом, лежащим у тарелки, и начинает читать.

— Хорошо, ступай.

Вестовой уходит.

— Поразительно, сколько подонков вертится вокруг Чень Дая. Позавчера его сторонники устроили митинг. Есть одна площадь недалеко от реки. Приехал Чень Дай, усталый и полный достоинства, — такой, каким ты его видел. Говорить он, понятно, не устаёт. Это надо было видеть: беснующиеся ораторы, взобравшиеся на стол, возвышающиеся над прямоугольником толпы, не особенно воодушевлённой, — и всё это на фоне гофрированного железа, перекрученных цинковых труб и рогатых пагод. Вокруг него образовался небольшой почтительный круг. Несколько оборванцев пыталось напасть на него, но с ним были здоровенные парни, которые стали его защищать. Начальник полиции тут же приказал арестовать и нападавших, и защищавших. И вот сегодня главный защитник просит устроить его на работу — у меня перед глазами протокол его допроса, — устроить хотя бы в полицию, в тот самый комиссариат, где его допрашивают. Ей-богу, это здорово! Что до другого донесения, то смотри сам…