Страница 61 из 71
Пока мы ехали до Уст-Неры, я присматривался к людям, которые ехали со мной. Своих сокамерников по Читинской тюрьме я немного знал, но остальные, те, кто был в других машинах, были мне недоступны. В нашей трехтонке рядом со мной оказался молодой парнишка, лет пятнадцати.
- Рассказывай, сявка[6], почему тут с нами оказался?
Паренек сразу поскучнел, буркнул:
- Не люблю вспоминать про это…
Я не отказался от своей попытки узнать его историю:
- Говори. Как звать-то тебя?
Белка, сидящий рядом, подтвердил мое требование, коротким словом: “Колись давай, брус шпановый[7], пахан требует”!
И я услышал историю этого молодого арестанта, который оказался моим тезкой. Его звали тоже Михаил.
- Голодно у нас было очень. У нас много людей умерло в области. При немцах выжили, а как война закончилась, жить не получилось. Мать говорила, что у кормящих матерей молоко пропадало и у нас маленькие детишки умирали один за другим. Они сначала кричали, кушать просили, а потом больше молчали, потому, что сил кричать не было… Я видел, как их хоронили. Не могу забыть этого. Мы ели пустую похлебку с лебедой и крапивой и отвар липовый. Из листьев пекли какие-то гадкие хлебцы. Мне все время хотелось есть.Обед из мурцовки считался у нас за роскошь.
Я понял о чем идет речь. Мурцовка - это такая похлебка, частый гость на столе простых людей во время войны и после нее. А готовят ее так: Чернышевского режут на кубики и поливают подсолнечным маслом. Затем сверху крошат мелко нарезанный лук и солят все. Потом заливают горячей водой. И не поймешь, окрошка это или нет?
- А рожь из села увозили, которую наши бабы сеяли и жали. Без лошадей. На себе плуги таскали. Мать исхудала сильно, плакала, проклинала суку усатую, а сверху план спускали. Давай хлеб! А куда наш хлеб отправляли, я не знаю. Но того хлеба которое наше село сдало, хватило бы нам всем в нем живущим людям на пять лет наверное. И не такого, какой нам по карточкам выдавали: на вкус хуже, чем в лагере. А стыришь с поля колосок - сразу враг народа. А мышам можно колоски собирать… На них ведь указы не распространяются. Многие наши были как скелеты, стоят, ветер качает. А иные по коммерческим ресторанам в это время ходили, жировали сволочи… Вот тогда я полуголодный понял, что люди не нужны стране, что рассчитывать можно только на себя. Я пошел к ворам, стал сначала воздушником, потом домушником. Попался, был осужден, дали два года. Отсидел, откинулся, на второй день после освобождения замели за гоп-стоп, теперь петра приклепали пыхтеть. Вот и вся моя история…
- Ничего, пацан, - неуклюже пошутил Белка. - Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь!
––––––––––––––––-
[1] Постоялый двор (жаргон) - пересылочный лагерь
[2] Из песни слова не выкинешь. Действительно, именно так ругались в те времена, и пусть меня простит читатель, но что бы создать истину, приближенную к действительности мне приходится вставлять не литературные тексты.
[3] Рубильник (жаргон) - нос.
[4] УРО (аббревиатура) - Учетно-распределительный отдел.
[5] Хабалка (народное, устаревшее) - презрительное прозвище плохо, бедно одетой, некрасивой женщины.
[6] Сявка (жаргон) - недавно начавший воровать.
[7] Брус шпановый (жаргон) - подающий надежды вор из начинающих.
ГЛАВА 22. ИНДИГИРСКИЙ ЛАГЕРЬ УСТЬ-НЕРА.
15 августа 1949 года. 11 часов 04 минуты по местному времени.
Индигирский лагерь Усть-Нера.
***
Наш этап окончен. Мы стоим перед воротами Индигирского лагеря Усть-Нера[1].
- Претензии к конвою есть? - спрашивает майор Зорин обычную фразу, перед тем, как мы войдем в лагерь. Но никогда никто из арестантов не скажет, что имеет претензии. Только самый глупый. Все прекрасно знают, что любая жалоба всегда обернется против жалобщика. Поэтому все молчат. Только воры могут покуражиться. Но и мы молчим. К майору Зорину действительно претензий нет. Он - бывший фронтовик, командир, и еще не свыкся с мыслью, что мы не солдаты, а зэка. Поэтому в его поступках постоянно сквозит забота о личном составе. Все люди, а тем более зэка, это хорошо чувствуют.
Правильный, бывалый зэка, едва оказавшись в новом лагере, спешит как можно больше узнать о порядках, которые царят в нем. Кто из надзирателей суров, но справедлив, а кто - сука конченая. Кто из начальства, чем живет, их привычки и особенности характера. Эти полезные знания всегда помогают избегать ненужных ошибок.
Лагерь Усть-Нера состоит из трех зон. Я попал не в главный лагерь Усть-Нера, не в КОЛП стоящий поблизости, а в пересылочный лагерь, который был тоже отделен колючкой от остальных зон. В самом лагере происходила фильтрация всех заключенных, в так называемом КОЛП - комендантском отдельном лагерном пункте собирали рабочий контингент, который обслуживал лагерь и поселок. Эти зэка работали в самом поселке. В пересылочном лагере готовили команды для отправки в различные прииски, в которых возникала нужда в рабочей силе. В главном лагере верховодили суки, в КОЛПе - махновцы, а пересылочный лагерь был во власти законников.
Сукам в лагере противостояли бендеровцы, которых тут было множество. Бендеровцы были в своей массе здоровенные, сильные парни, и они ссученым ворам спуску не давали. Вообще, они били и черную масть и ссученых и беспредельщиков. Им было все равно, кто перед ними. Поэтому ссученным ворам приходилось нелегко. Махновцы их поддерживали, как могли.
Вот такой политический расклад воровского мира был в лагере Усть-Нера, когда я там появился.
Узнав о новом этапе, нас встречают в лагере воры. Они стоят у ворот. Их совсем мало. Это - вор в законе Ахмет, честняги и их пристяжь.
Ахмет, по обычаю своего народа приложил руки к груди и слегка нагнул голову. Он не кланяется, он - здоровается.
Свита у Ахмета небольшая: два честняги и два амбала. Одного из воров зовут Желудь, второго Вьюн. Желудь и Вьюн - молодые воры в законе. Желудь из под Тамбова, Вьюн - цыган, где родился, он и сам не знает. Он из табора, а табор сегодня здесь, а завтра уже уехал.
- Я рад вам, братья! - здоровается с нами Ахмет.
Юрок[2] Ахмет был центровым в пересылочном лагере Усть-Нера, стойкий мужик, который пережил трюмиловку, но остался верен воровскому закону. Еле выжил после лютого избиения. Был он невысок, кривоног, но широк в плечах и имел могучий торс, как витязь из древних легенд.
Уже в бараке я спросил Ахмета:
- Ты какой Ахмет? Казанский? Волченок? Саровский? Астрахань?
И я перечислил ему еще с десяток Ахметов.
Он засмеялся, похлопал себя по бедрам:
- Вай, молодец! Всех знаешь! Я думал, что я один про всех воров татарских по имени Ахмет знаю. А ты всех перечислил, ни про кого не забыл. Верю теперь, что ты вор авторитетный. Я - Ахмет Ветер.
- Я с Ахметом Челноком в Воркуте чалился, кушали вместе, с Ахметом Астраханским бебешником[3] был, Волченка по БАМЛагу знаю. Остальных не встречал, но слышал.
- Что слышал нового?
- Ахмет Мурза скурвился.
Ахмет Ветер потемнел лицом.
- Откуда знаешь?
- На пересылке в Ванино его среди сук видели. В одном бараке с ссучеными жил.
Оказалось, что Котька Ростов и Белка тоже знают кое кого из Ахметов. Тесен воровской мир!
Ахмет выложил перед нами хлеб, консервы, соленую горбушу, приказал принести чай. Когда мы перекусили и закурили после сытного обеда, Ахмет устроил небольшое толковище, в котором приняли участие все старожилы и новоприбывшие.
На счет Котьки Ростова и Вадима Белки никаких вопросов не возникло. Они были законниками со стажем. Вопрос коснулся нашей пристяжи, Васи и Матвея. Васе Ахмет сказал так:
- Ты еще шалявый[4]. Шлифовать[5] тебя надо. Но ты стараешься. Белка за тебя поручился. С нами будешь, но без голоса.
Узнав о Матвее, пожевал губами и изрек:
- Ты воевал. Но законником не был. Значит - не сука. Только законником тебе не быть никогда. Можешь с нашей хеврой склеиться[6] или живи, как хочешь.