Страница 15 из 17
Будучи человеком чести, Пушкин любое замечание на свой счет готов был расценить как оскорбление и, часто оказываясь неправым, он вынужденно потом раскаивался в своих поступках — и снова и снова затевал ссоры и задевал людей, иногда обидно и незаслуженно. Вот донесение петербургского полицмейстера от 23 декабря 1818 года начальнику Пушкина по службе П. Я. Убри:
«20 числа сего месяца служащий в Иностранной Коллегии переводчиком Пушкин был в каменном театре в большом бенуаре, во время антракту пришел из оного в креслы и, проходя между рядов кресел, остановился против сидевшего коллежского советника Перевощикова с женою, почему г. Перевощиков просил его проходить далее. Но Пушкин, приняв в сие за обиду, наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами». (Пушкин дал начальнику обещание «воздерживаться впредь от подобных поступков».)
«На одном кутеже, — вспоминал Ю. Н. Щербачев характерный эпизод в передаче одного из приятелей Пушкина той поры, — Пушкин побился, будто бы, об заклад, что выпьет бутылку рома и не потеряет сознания. Исполнив, однако, первую часть обязательства, он лишился чувств и движения и только, как заметили присутствующие, все сгибал и разгибал мизинец левой руки. Придя в себя, Пушкин стал доказывать, что все время помнил о закладе, и что двигал мизинцем во свидетельство того, что не потерял сознания. По общему приговору, пари было им выиграно».
А вот выдержки из переписки людей, искренно любивших Пушкина — А. И. Тургенева, К. Н. Батюшкова и Е. К. Карамзиной:
Тургенев — Вяземскому, 4 сентября 1818: «Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным… Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты блядям, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк».
Батюшков — Тургеневу, 10 сентября 1818: «Не худо бы Сверчка запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою… Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»
Тургенев — Вяземскому, 18 декабря 1818: «Сверчок прыгает по бульвару и по блядям. Стихи свои едва писать успевает. Но при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы. Если бы еще два или три [триппера], так и дело в шляпе. Первая венерическая болезнь была и первою кормилицею его поэмы».
Тургенев — Вяземскому, 12 февраля 1819: «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме».
Тургенев — Вяземскому, 18 июня 1819: «Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной бляди, которая не пускала его в дождь к себе, для того, чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!»
Тургенев — Вяземскому, 19 августа 1819: «Явился обритый Пушкин из деревни и с шестою песнью („Руслана и Людмилы“. — В. К.) Здесь (в Царском Селе — В. К.) я его еще не видал, а там (в Петербурге. — В. К.) он, как бес, мелькнул, хотел возвратиться со мною и исчез в темноте ночи, как привидение».
Карамзина — Вяземскому, 23 марта 1820: «Пушкин всякий день имеет дуэли: благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы».
Во многом сходную жизнь Пушкин вел и на Юге, просто там у него было поменьше возможностей. Такой образ жизни не мог бесследно пройти для него: к 1820 году «здоровье его было сильно подорвано», в 25 лет он выглядел на все 40 (о чем сохранились свидетельства современников), а внутренне уже к 1820 году был глубоко неудовлетворен собой, и эта неудовлетворенность постоянно прорывалась и в стихах. Он собирался вступить в военную службу (в марте 1819-го), но его отговорили; тогда он уезжает в деревню, где пишет: «Смирив немирные желанья, Без доломана, без усов, Сокроюсь с тайною свободой…», «Приветствую тебя, пустынный уголок… Я твой: я променял порочный двор Цирцей…», «Я здесь, от суетных оков освобожденный…». В 1821 году, в ссылке, он вспоминал: «Я тайно изнывал, страдалец утомленный…» «Вырвавшись на свободу», он был духовно пуст и душевно иссушен, полагал Гершензон, но в глубине души его жило «спасительное живое чувство… Пушкин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и… эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае — до Одессы». Приняв на веру утверждение Лернера, принявшего на веру бездоказательное утверждение Морозова, что среди южных стихов не только стихотворение «Давно о ней воспоминанье…», но и стихи «Умолкну скоро я…» и «Мой друг! Забыты мной…» посвящены одному адресату — а адресат стихотворения «Давно о ней воспоминанье…» Пушкиным не скрывался, — Гершензон пришел к выводу, что «северной любовью поэта» и была М. А. Голицына, внучка генералиссимуса, урожденная Суворова-Рымникская, известная в то время певица-любительница.
VI
Щеголеву в полемической по отношению к статье Гершензона работе «Утаенная любовь» нетрудно было показать, что стихотворение «Давно о ней воспоминанье…» не может быть отнесено к любовной лирике: оно действительно было написано о Голицыной и всегда публиковалось с посвящением ей (что нарушает и принцип «утаенности»), но речь в нем лишь о том, что она когда-то спела стихи Пушкина, и это ему долго было отрадой, а теперь, «ныне», снова своим пеньем прославила его, и он этим гордится:
Ни в первом, ни во втором «донжуанском» списке М. А. Голицыной нет, а Пушкин не преминул бы ее упомянуть, если бы любовь к ней имела место (раз уж он озвучил ее имя в посвящении стихотворения «Давно об ней воспоминанье…»). Жизнь Голицыной протекала вполне благополучно, большую ее часть она провела за границей. Из переписки В. А. Жуковского (с И. И. Козловым) и Тургенева (с П. А. Вяземским), любивших ее пение и часто бывавших у нее и там, не следует ничего такого, что бы могло свидетельствовать о каких бы то ни было серьезных бедах, отягощавших ее существование в то время. Голицына вернулась в Россию в начале 1828 года; весной того же года Пушкин встречался с ней на музыкальных вечерах у В. П. Голицына и у Лавалей; по последнему адресу она присутствовала и на чтении Пушкиным «Бориса Годунова». Ее муж сделал неплохую военную карьеру и, выйдя «по домашним обстоятельствам» в отставку, на другой день был принят ко двору камергером и произведен в действительные статские советники.
Версия Гершензона не отвечала и на вопрос, зачем Пушкину понадобилось эту любовь утаивать (безответная — к тому же даже «непризнанная», неузнанная — любовь не могла бросить тени на Голицыну), и, кроме того, никак не связывала Голицыну с «ПОЛТАВОЙ» — он такого вопроса перед собой и не ставил. Однако его аргументы в пользу этой «северной любви» и без того были легко уязвимы, что и показал Щеголев. Поскольку достаточно большая часть его работы была посвящена разбору аргументации Гершензона, а составители решили щеголевскую статью дать с минимумом сокращений, они поставили в сборник «Утаенная любовь Пушкина» и статью Гершензона. Включив ее в книгу с таким названием, составители невольно увязали статью Гершензона с проблематикой остальных статей сборника, в то время как он ставил вопрос гораздо уже. На мой взгляд, внимания составителей в гораздо большей степени заслуживала другая его статья — «Пушкин и гр. Е. К. Воронцова», опубликованная в его книге «Мудрость Пушкина» (1919); но вполне возможно, что исторически именно статья «Северная любовь Пушкина» заставила Щеголева не только ответить Гершензону, но и заняться проблемой «утаенной любви».