Страница 4 из 18
Он сунул мне в руки золоченый рог, тяжеленный, но боги меня упаси уронить или хотя бы расплескать. Я несла его осторожно, прижав к груди, вцепившись побелевшими пальцами в такую скользкую металлическую оплетку.
Ничего. Донесла.
Подала.
И удостоилась милостивого кивка: отец доволен моей старательностью.
Было время, когда я считала эти его кивки, и за каждым мне виделось нечто большее, чем просто похвала. Он ведь и мой отец тоже... и вдруг да наступит время, когда и для меня найдется место за этим столом.
Не нашлось.
Пустая надежда.
Служить мне уже приходилось. Стоять за левым плечом отца, следить, чтобы кубок его всегда был полон, да подавать с блюд, которые первым делом несли ему, те куски, на которые Ерхо Ину указывал.
Ничего сложного. Я справлялась.
Заодно, прислушиваясь к разговорам, неторопливым, ленивым, получала возможность узнать, что происходит во внешнем мире, далеком и от Лисьего лога, и от меня самой.
Но сегодняшний ужин проходил в молчании и не затянулся надолго. Поднявшись, отец бросил:
- Идем.
Куда?
И зачем?
Я прикусила язык, запирая ненужные вопросы. Кто я такая, чтобы задавать их?
Ерхо Ину подымался по лестнице медленно, останавливаясь на каждой третьей ступеньке, чтобы перевести дух. В животе его урчало. А массивные ладони то и дело ложились на поясницу. Пальцы впивались в бок, словно желали пробиться сквозь байковый халат с соболиным подбоем, рубаху и даже кожу, дотянуться до некой, одним лишь Ерхо ощущаемой занозы. И я впервые подумала, что, возможно, не столь уж силен Тридуба.
Мысль эта была крамольна, и я поспешила спрятать ее.
Ерхо, поднявшись на самый верх лестницы, обернулся. Не то, чтобы он сомневался, что я следую за ним, скорее уж оценивал пройденный путь.
Двадцать две ступени. И узкий коридор, в котором уже ждет слуга с толстой восковою свечой. Он тенью скользит, освещая путь, и останавливается у такой знакомой двери.
Сегодня мне разрешено переступить порог.
Горит камин. И шкура на полу влажновата: никак только-только вынесли на улицу, спешно избавляя от грязи. На столе у камина - кувшин и два кубка, впрочем, я не та гостья, которую будут угощать. Отец ходит по комнате, я слышу, как скрипят половицы под тяжестью его, но разглядываю пол, и подол платья, и свои руки...
...опять в трещинках, и кожа темная, грубая.
- Сколько тебе лет?
Он останавливается у камина, заслоняя огонь и свет.
- Шестнадцать, отец.
На год больше, чем Пиркко.
Но разве будет Ерхо Ину помнить о подобных мелочах?
- Хорошо... - это он не мне, но собственным мыслям. А мне вдруг становится страшно: моя судьба вот-вот переменится и... я не желаю перемен.
Я уже свыклась с Лисьим логом, со своим местом в нем, которое останется за мной до скончания времен или хотя бы моей смерти. С жизнью, известной на годы вперед.
Я только избавилась от пустых надежд.
И даже мечтать перестала.
- Ты выйдешь замуж, - Ерхо Ину говорит это странным тоном, мне кажется, что еще немного и он рассмеется, хотя я никогда не слышала, чтобы отец смеялся. - Да, ты выйдешь замуж...
Ему не нужен ответ.
И я молчу.
- Этот песий сын заслужил...
Так я стала невестой Янгхаара Каапо, прозванного Черным.
Правда, вряд ли он догадывался о моем существовании.
Глава 3. Дела человеческие
Пожалуй, следует рассказать о себе.
Я появилась на свет в середине лета, в день, который уже не принадлежал светлокосой Ламиике, хозяйке молодых трав, но еще и не отошел под крыло мужа ее, могучего Тайпи, чья борода сплетена из соломы да конского волоса.
Я появилась на свет в полдень, когда солнце взобралось так высоко, что стало маленьким, как глаз жаворонка. И лишь отражение его в воде было ярким.
Я появилась на свет не на заднем дворе, где рождались дети невольников, не на конюшне или в овине, но на белой половине дома. Трое суток мучилась моя матушка, прежде чем разрешилась от бремени. Говорили, что она была тонкой и слабой, а может - чересчур молодой, я же, унаследовавшая кровь Ерхо Ину, напротив, оказалась слишком велика для нее. И оттого вскоре после моего рождения матушка ушла. К Пехто ли, что уж готов был поднести ей чашу черного меда, к своим ли богам, оставшимся неизвестными, так ли важно? Я осталась одна.
Отец мой, Ерхо Ину, верно, и вправду высоко ценил рыжеволосую невольницу, если согласился взять меня на руки да трижды обвязать своим поясом, тем самым, любимым, из бычьей шкуры, серебряными бляхами украшенном. Его Тридуба и по сей день носит. Он вынес меня к камину и, невзирая на недовольство жены, показал огню.
Имя дал сам.
Аану.
Лето.
И дал пять монет богам, выкупая для меня судьбу и удачу.
Полагаю, что позже не раз и не два пожалел он об этой своей слабости, однако, давши слово, Ерхо Ину умел держать его. И меня не отправили в деревню, как иных его незаконных детей. Напротив, в доме появилась кормилица, полногрудая неторопливая Иррике. Мне кажется, что я помню ее голос и запах, уютное тепло огромного ее тела, и ласку рук, и надежность их...
Года не прошло, как появилась на свет моя сестрица, и Иррике отдали ей.
Она стала не первой из моих потерь, но пожалуй, самой горькой. Говорят, я плакала три дня... не помню. Не знаю. Возможно.
И не тогда ли я стала осознавать, сколь разительно отличаюсь от иных детей Ерхо Ину?
Незаконная.
Но признанная.
Свидетельство давней слабости великого Тридуба.
И память о том позоре, который пришлось пережить его жене. Мои братья о нем не забыли, что до сестрицы, то... подобные вещи ее заботили мало. Пиркко-птичка была не злой, скорее уж равнодушной, предпочитая не замечать того, что хоть как-то нарушало уют ее существования.
Нельзя сказать, чтобы меня как-то особенно унижали, били или же пытались сжить со свету - Ерхо Ину, хоть и не испытывал любви к старшей своей дочери, но и не позволил бы нарушить слово, богам данное. Нет, мне повезло стать частью рода, пусть бы и везение это в моих собственных глазах выглядело сомнительным.
К десяти годам я уже прекрасно осознавала, кто я есть. К двенадцати - что меня ждет: та же тихая жизнь в Лисьем логе. Покорность. Служение.
Когда-нибудь - ключи на поясе знаком высшего доверия.
И власть над слугами.
День за днем. Год за годом.
До самой старости. До самой смерти.
Будут сгорать весны, будут других звать к осенним кострам, над огнем клянясь в любви и верности. И не найдется смельчака, который рискнет, взяв меня за руку, провести под горящей рябиной. А иного, законного брака, мне и вовсе ждать не следует. Разве даст за мною Ерхо Ину столько золота, жемчуга или лошадей, чтобы муж благородной крови позабыл о моем незаконном рождении?
И не будет мужа.
Не будет детей.
Не будет ничего, помимо трудов во славу рода, во спокойствие моих братьев и драгоценной сестры.
Было время, когда мысли подобные доводили меня до слез, до слепых глаз и прокушенных пальцев, потому как несправедливым казалось все. А потом... потом я успокоилась.
Могло быть и хуже... я не буду знать голода и горя.
Побоев.
Нищеты.
Я стану хозяйкой в доме, пусть и буду зваться всего-то ключницей.
Я научусь тому, чего не умеет и никогда не будет уметь сестрица, а жены братьев, пришлые, принятые в род, станут относиться ко мне с уважением.
Нет, я смирилась.
И тут отец говорит о том, что я выйду замуж?!
Он же, махнув рукой, велел:
- Налей.
И я поспешно наполнила кубок вином, подала с поклоном и не отшатнулась, когда твердые пальцы сдавили щеки. Ерхо Ину разглядывал меня пристально, с каким-то новым, жадным вниманием. И я остро осознавала собственную некрасивость.