Жертва

– Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.

– Ты, дорогой, правду сказал, – сокрушенно покачал белой, как облако, головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало царей, немало князей, но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и гзири, выгнанные некогда Георгием за грабеж народа и сейчас нагло водворившиеся на старые места, он, прадед Матарса, никогда и на большой дороге не встречал.

Поговорив о битвах и по молчаливому соглашению обходя воспоминания о дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на волнующий разговор о податях.

– Раньше, при царе Симоне Первом, все же совесть имели, брали одну десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали брать одну седьмую, а сейчас окончательно с чертом сдружились, одну пятую берут, – с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.

– Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать – одну десятую урожая брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую требуют, – насмешливо проговорил дед Димитрия.

Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно перекрестились.

Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего кругляками.

Дед Димитрия глубоко вздохнул:

– Сад Даутбека совсем пропал…

– А кто будет смотреть, раз царское – не жалко, – равнодушно отозвался юркий старик.

– Плохо говоришь… Разве дерево виновато, что оно царское? – покачал головой дед Димитрия. – Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у меня все деревья зеленые… Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, – ножом срезаю.

– А траву под деревом вырываешь, тоже живая…

– Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, – обернулся дед Димитрия к сутулому старику.

– Правду, дорогой, говоришь, – кивнул головой прадед Матарса. – Вот у меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья дерево спасибо сказало – еще лучше расцвело.

– Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу хоронить, – одобрительно сказал дед Димитрия.

– Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому, – угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк.

– Некому… Опасно тоже, по три начнут брать, – засмеялся худенький старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу.

С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно приветствовали любимого мествире.

Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой деревне.

С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную песню радости и грусти.

Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну:

– Победа, друзья! Кто соскучился по новостям?

– Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили, говорят, по три брать будут, – шумно вздохнул прадед Матарса.

Мествире откинул бурку, снял гуда-ствири, обшитую разноцветными стеклянными бусами, и, опускаясь на бревно, лукаво подмигнул:

– Э, народ, время ли о баранах беспокоиться? Вот вся деревня Осиаури с ума сходит!

– Что у них, гзири подобрели?

– Может, обратно отдают баранов?

Старики захохотали. Дед Димитрия захлебнулся смехом и долго кашлял, морщинистой рукой вытирая слезы.

– Больше, чем обратно, еще своих в придачу дают, – смеялся мествире. – Вот, люди, царица Мариам подобрела, пожертвовала в память царя Георгия Мцхетскому монастырю деревню Осиаури.

– Счастливые, к богу придвинулись, – прищурился юркий старик.

– Совсем счастливые, через год рядом с богом сидеть будут, – продолжал мествире, – царица Мариам позаботилась об этом, обязала всю деревню Осиаури поминать царя Георгия. Каждый дым раз в год должен отдавать монастырю: десять коди муки, десять коди вина, одну корову или трех баранов, пятнадцать рыб, шесть кругов сыра, три кувшина масла, сорок яиц, кувшин соли, связку свечей, две горсти ладана.

Старики изумленно смотрели в рот мествире, казалось, потеряв дар речи.

Мествире, раздув гуда-ствири, запел о волшебной стране, где за такую доброту царицы народ собрался и дал ей палкой по тому месту, которым давят трон.

И зашумели старики, выкрикивая проклятия ведьме.

– Чтобы шакал на охоте царице Мариам это место отгрыз, – волновался дед Димитрия.

– А чем тогда думать будет? – вставил прадед Матарса.

– Чтоб у нее в руках свеча на молитве растаяла, – вторил юркий старик.

– Чтобы у нее в горле шашлык застрял, – кипел сутулый старик.

– Лучше рыба, – пожелал прадед Матарса.

Мествире, перебирая пальцами гуда-ствири, под тягучий мотив протянул:

– Напрасно желаете, люди, царица от этого себя молитвами оградила, обязав каждый дым в день поминовения царя Георгия давать протоиерею один марчили, ключарю полмарчили, двум священникам по абазу и двум диаконам по два серебряных шаури.

Дед Димитрия с остервенением швырнул свою палку. Старики вскочили и, перебивая друг друга, сыпали пожелания щедрой царице:

– Чтоб у нее одна нога отсохла! – разъярился угрюмый старик.

– Лучше две, – пожелал прадед Матарса.

– Чтоб ей гусеница в ухо залезла! – кричал дед Димитрия.

– Лучше ниже, – посоветовал прадед Матарса.

Наругавшись вдоволь и устав от волнения, старики вновь расселись на бревне.

– Сколько лет прошло, все забыли о царе Георгии, она одна вспомнила, – уже спокойно проговорил сутулый старик.

– Может, и не вспомнила бы, но поссорилась с Трифилием, настоятелем Кватахевского монастыря, – пояснил мествире.

– А чем ей черный князь помешал? – удивился до сих пор молчавший старик, одетый в козьи мохнатые шкуры и каламаны.

Мествире пристально оглядел стариков:

– Эристави Арагвские возвращаются из Ирана. Русудан с ними, дети Георгия тоже. Настоятель Трифилий умно советовал царю Луарсабу помириться с женой Саакадзе. Царица Мариам чуть Метехи не подожгла от злости, потом надумала лучше сжечь завистью сердце Трифилия, враждующего с Мцхетским монастырем. Вот, люди, в воздухе тишина, всегда дождь будет.

Старики недоверчиво покосились на мествире.

– Русудан не может приехать, – покачал головой дед Димитрия.

– Откуда узнал? – с затаенной надеждой допытывался прадед Матарса.

– Сестра Эрасти рассказывала. Часто вижусь с Вардиси, она все время при царице Тэкле… Утром в Метехском замке у конюха Арчила пою песню, а вечером в деревнях народ веселю.

Взбудораженные старики забросали мествире вопросами. Они уже не сидели спокойно на бревне, они бегали вокруг мествире, радостно восклицали, бросали папахи, обнимались. Прадед Матарса выразил общую надежду:

– Э, друзья, мы еще увидим время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе.

Его бурно поддержали и уже кто-то предложил притащить бурдючок с вином, но вдруг юркий старик остановился, прислушался, носом потянул воздух и поспешно предупредил:

– Гзири идет!

Мествире надул гуда-ствири и, как будто продолжая прерванный рассказ, затянул:

– Иногда маленький сильнее вред приносит, чем большой. Единорог не очень большой, потому в священную книгу как в огород забрался… Сам читал. Такой характер имеет: незаметно подойдет и словно копьем слону брюхо прокалывает. Поднимет слона, перебросит на голову и так ходит. Только кто зло на свою голову подымет, от зла умирает. Единорог ходит день, ходит год, мотает головой, прыгает, а мертвый слон не хочет слезать. Вот, люди, иногда мертвый сильнее живого. По-немножку капает из распоротого живота вонючий жир, пока не залепит глаза единорогу. Бегают вокруг муравьи, смеются, а единорог бессилен, под смех муравьев с позором умирает.