Два талисмана

Ну нет! Он, Аштвер Зимнее Оружие из Семейства Джайкур, не нянька при господском дитятке, а десятник «крабов». С командиром, конечно, спорить не годится. Аштвер будет преданно глядеть ему в глаза и уверять, что юноша окружен заботой и вниманием. Но на деле пусть купеческий наследничек не надеется на снисхождение. Иначе над Аштвером не то что парни из его десятка — даже чайки хохотать будут!

Как быть служанке, потерявшей место? Куда пойти девушке, лишившейся дома?

Ни денег, ни крыши над головой, ни родни…

Нерхар? Он если не сегодня, так завтра в плавание уйдет. Сам хвастался: в наррабанские земли, на «Попутном ветре». Так что он своей девчонке не помощник и в беде не заступник. Сам бездомный, как морской ветер.

Подружки прежние, зубоскалки эти? Ну… может, и помогут. Пристроят к работе за медяки. Но сначала обдерут острыми язычками всю кожу: как же ты, Гортензия, у нас в порту приживешься? Ты же с серебряных блюд есть привыкла, верно? И платья не иначе как бархатные носила, не хуже супруги Хранителя? И спишь на перинах лебяжьего пуха — где ж мы тебе такое раздобудем? И беседовать наловчилась с важными господами — с нашими-то парнями уже и двух слов не свяжешь, Гортензия?

Ладно. Это она выдержит. И похуже выдерживать приходилось. Но нужно немного денег на первое время. Жалованья она не получила… и с хозяйки уже не спросишь… ох!

Вскинув руки к лицу, девушка расплакалась.

Там, в доме, при виде мертвой старухи служанка была потрясена, но не уронила ни слезинки. А теперь мысль о том, что госпожа, такая аккуратная в денежных делах, уже не вручит ей деньги с назидательными словами, как делала это в последний, сороковой день каждого месяца, вдруг сделала всё неотвратимым, окончательным.

А ведь это госпожа научила Гортензию писать и считать! И манерам хорошим учила, и разговаривать не по-портовому, и рукодельям всяким пробовала обучать, да у Гортензии, видно, пальцы грубые. И больше никогда… ой, жалость-то какая, горе какое!

Сейчас госпожа вспоминалась не вздорной, крикливой и придирчивой, а требовательной, строгой, но не злой женщиной, которая желала добра своей ленивой и непослушной служанке и была для нее единственным близким человеком…

Слезы высохли так же быстро, как и хлынули. Девушке из Отребья хныкать не пристало. Все равно мир вокруг не пожалеет, не утешит. «Подыхай, но смейся!» — учит своих детей веселый город Аршмир.

Госпожу не вернешь. И прежней жизни, спокойной и сытой, тоже не возвратишь. А заплаканные глаза, покрасневший нос и растрепанные волосы не помогут найти новую работу.

Девушка вскинула руки — поправить волосы. И вздрогнула: пальцы коснулись холодных гладких зерен.

Заколка! Бисерная заколка-бабочка! Сине-зеленая, красиво сплетенная… а ведь есть еще и два браслета, тоже бисерные, с сине-голубым узором! Она же их так и не сняла!

Вот оно, жалованье Гортензии!

Руки сами дернули удобные, с зажимом шнурочки, снимая браслеты…

Подходящая лавчонка сыскалась рядом, на Галечной улице: маленькая, безлюдная — если не считать хозяина, торчащего за прилавком среди полок, заваленных всякой всячиной. В таких лавочках можно купить всё: от иголки до горшочка с мягким мылом, от пакетика порошка от блох до недорогого украшения… Ну да, в плоском ящичке, что хозяин предусмотрительно держит возле своего локтя, разложены браслеты с цветным стеклом, стальные перстни-печатки, бисерные налобные повязки и бусы из оленьего рога, распиленного на бляшки.

Девушка скромно шагнула через порог, с поклоном выложила перед хозяином браслеты и заколку и сообщила, что хотела бы на пробу продать образцы своей работы. Если господин останется доволен, она принесет еще.

Пожилой хозяин помедлил с ответом, разглядывая изящные, умело сплетенные вещицы. Обычно он не покупал украшения у случайных людей. Предпочитал иметь дело с мастерами и мастерицами, которые раз за разом приносят ему на продажу труды рук своих. А с незнакомцами свяжись — еще погоришь на скупке краденого!

Но бисерное плетение — это не серебро, не модная нынче резьба по кости, не золотое шитье. Милый пустячок. Можно и купить, если дешево. Такая прелесть на прилавке не залежится. Хоть об заклад бейся — уже сегодня вещички улетят к покупателям…

Хозяин улыбнулся девушке и приготовился торговаться за каждый медяк.

Лекарь Ульден вступил в свой дом, где не был лишь несколько дней, с таким чувством, словно вернулся из долгой отлучки. И встречен был с такой радостью, словно домашние год за годом с тоской высматривали его у ворот во все глаза.

Всплеснула руками, заголосила старая вольноотпущенница Ворчунья, что ведала хозяйством в маленьком домике на Кошачьей улице.

Кухарка-наррабанка заявила, что в два счета состряпает что-нибудь вкусненькое для господина, который наголодался у чужих людей… Что значит «удрал с пира»? Знает она эти замковые пиры! Небось одна пережаренная дичина да море выпивки! Нет чтоб напечь человеку любимых яблочных оладушек!

Мальчишка-раб без приказа подхватил ведра и помчался за водой: господин, конечно же, пожелает вымыться с дороги!

Звонкоголосая собачонка Пилюля — комок рыжего меха и пара блестящих глаз — заплясала, запрыгала перед хозяином. А когда тот подхватил малышку на руки, восторженно вылизала ему лицо.

И сам Ульден разглядывал свое скромное холостяцкое хозяйство взглядом путника, что обошел все ближние и дальние земли и наконец прибрел к родному порогу. Если не считать службы в армии, молодой человек редко покидал Аршмир даже на несколько дней.

Сейчас Ульден предвкушал мирные удовольствия домашней жизни: баню (он пристроил за домом будочку на гурлианский манер, ибо брезговал общими банями), вкусный завтрак (яблочные оладьи он и впрямь обожал), совсем немного поваляться на кровати (нечасто он это позволял себе)… В больницу для бедняков он пойдет после обеда. В конце концов, он не единственный врач в городе, да и положенное ему время в этом месяце он уже в больнице отработал. До обеда еще успеет в лаборатории посидеть…

Ульден заулыбался в предвкушении самого драгоценного, самого утонченного из наслаждений.

Лаборатория была требовательна. Она занимала его мысли, отбирала каждое свободное мгновение и тянула из кошелька деньги с настырностью корыстной и хитрой любовницы. Зато и воздавала сторицей: позволяла краешком глаза взглянуть на великий мир неведомого, дразнила, обещала близкое познание истины… вот-вот, сейчас, еще немного — и перед ним откроется то, чего не видел никто до Ульдена.

И где-то там, на бескрайних просторах, не измеренных человеческою мыслью, горел его маяк, его светоч, его мечта, к которой молодой врач тянул руки с того самого дня, когда посвятил себя своему ремеслу.

Снадобье Всеисцеляющее, лекарство от всех болезней… конечно, кроме старости, ибо предел жизни человеческой положен богами. Нельзя человеку желать бессмертия, ибо он и так бессмертен: душа, попадая в Бездну, очищается от грехов в негасимом пламени и, чистая и обновленная, достается рожденному на свет младенцу. Если оборвать эту цепь обновления, человек будет жить столетие за столетием, но душа под тяжестью накопившихся грехов загниет, зачервивеет, прахом изойдет. И человечество станет — хуже крыс в железном котле, пожирающих друг друга.

Это всё, конечно же, правильно. Но это не значит, что путь в Бездну должен быть короток и наполнен страданиями. Болезни не должны сокращать человеку срок, отмеренный Безликими.

Когда Ульден создаст Снадобье Всеисцеляющее (а он его непременно создаст), люди будут доживать до глубокой и бодрой старости. И никто не увидит на погребальном костре малыша, который и грехов-то на душу набрать не успел.

Вот цель, ради которой не следует жалеть ни сил, ни времени, ни денег!

Денег, да…

Заказана в Наррабане и скоро прибудет в Аршмир увеличительная труба, вещь редкая и дорогая. Не из тех труб, что служат звездочетам для наблюдения за светилами. Нет, другое устройство, делающее большими совсем крошечные предметы. Ульден видел такое чудо у одного знатного пациента, исследующего живую природу, и едва не заболел от зависти и вожделения к невероятному прибору.