Когда они ушли

— Остановитесь, Дети, — негромко проговорил. — Недоброе вы собрались делать по наущению. Не было такого, чтобы Дети на Старших руку подняли. По незнанию бывало сталкивались, но по незнанию. Теперь же…

— Не слушайте его, дети мои. Убейте и его и отступника, — глухо проговорил невесть когда вернувшийся Доминик. И добавил. Устало. — Убейте.

А к грохоту копыт добавился громкий треск ломаемых сучьев. Кто-то мощнотелый ломился сквозь чащу, не волк, не медведь, не тигр, а кто-то тот, кто в неистовство впадая, не видел разницы между врагом, камнем и деревом, сокрушая все с одинаковой мощью и яростью.

И чужане уже услышали приближающийся грохот и учуяли свирепый аромат приближающегося. Завертели головами, распознав опасность своей звериной половиной. Лишь глухой, как все люди, Доминик, кровожадничал.

— Убейте.

И лютый, вырывающийся за пределы слуха конский визг, в ответ.

Меж деревьев мелькнули тени. Ближе, ближе. Это были кони. Но такие… Волк никогда не видел столь огромных. В полтора раза больше своих самых рослых собратьев, плотные как только что избитый молотом слиток металла, сухощаво-мускулистые. Они расшвыряли ощетинившийся сталью круг. Яростное ржание как ветром заставило отступить.

Трое. Лунно-белый с серебристой искрой, играющей в атласе шкуры. Угольно-черный, как тьма пещеры ночью. И третий, вернее третья. Цвета расплавленного золота.

Кони мощным скоком вломились в круг, замкнувший ощеренную сталью и клыками тройку. Неторопливо, тяжело пошли по поляне, люто пофыркивая на чужан. А те вместо того, чтобы ощериться на новых врагов, отступали. Прятали глаза за коваными личинами. С хрустом склонялись головы на мощных шеях. Отступали. Волк чуял. Не привыкли эти воины ни отступать, ни глаза прятать. И к поклону их шеи не привыкли. Смелые. Гордые. И как всякий зверь — независимые. Но… Было но.

А кони. Порушив роковой круг, остановились возле отданной смерти тройки. Несмотря на бешеную скачку, бока их не ходили заполошенно, цепляясь ребрами, не екали селезенки, как приметил Волк. Только нервные ноздри трепетали. Успокаиваясь.

Миг — и обернулись. Волк от неожиданности слегка присел на круп. Видеть такое не доводилось. Слышать — слышал. От стариков. А вот видеть… Сподобился.

На месте коней стояли трое.

Огромный, ширококостный, серебряную гриву венчает стальной обруч. Короткую седую кожаную тунику плотно охватывает широкий пояс, отнюдь не украшенный двумя тяжелыми кривыми мечами. Длинные ноги обтянуты кожаными штанами, влитыми в высокие сапоги. Лицо тяжелое. Длинное. Гневное. И гладкая, как у юноши, кожа. Но усталые, мудрые, грустные на яростном юном лице глаза. И тяжелое кольцо на широкой груди.

— Пастырь Седой. Дядька. Гневный Жеребец, — вырвалось из нескольких глоток.

Чужане стали опускаться. Нет, не на оба колена, позорно, как люди. На одно. Как воины. Отдавая дань уважения.

По правую руку старца — гигант, раздутый яростной силой. Страшные мускулы с трудом сжимает тяжеленный стальной панцирь. Тот, что носят северяне. Черный, как ночь, он казался бы стальной статуей. Кабы не мягкий шаг. Легкие движения. И порханье крылатых секир. Неподъемных с виду.

По левую — высокая, гибкая как клинок. Женская фигурка. Обнаженная на первый взгляд. Нет. Облитая. Как перчаткой, золотом кожи дракона. Нет под этим небом оружия, что пересилит такой доспех. Два длинных узких клинка блеснули змеиными жалами, прежде чем спрятаться в темноту ножен.

— Доигрались, — гневно громыхнул старец. — На свою кровь руку поднять надумали. Ведь не люди же вы.

— Да как посмел ты, самозванец? — вперил обличающий перст отец Доминик в кольцо на груди его. Он побледнел, глаза его метали молнии. — Символом веры тело свое нечестивое прикрыть. Ведь это кольцо иерарха.

— Замолкни, грязь. — Этот Старший явно не был столь добросердечен и терпелив как Гравольф. — Забыл, как удивлялся, что знаком лесовик-отшельник с трудами Тимофея Цесарца. «И как глубоки же твои знания. Не место тебе в глуши сией», — явно передразнил он. — А как мне с его трудами знакомым не быть, когда сам их и написал. Умолкни, тебе сказано, — рявкнул он, заметив, что оппонент вновь собрался открыть рот. — Велико мое терпение, но не беспредельно. И едва не кончилось оно, когда моих же воспитанников за моей кровью ты послал. Хорошо хоть признали, — невесело усмехнулся.

— А вы, дурачье, — обвел тяжелым взглядом коленопреклоненных, — Обряд прошли — решили людьми станете? Пришли хоть спросили бы. Мало в вас грязи, чтобы людьми сделаться. Или вы не слышали? Из глины их лепили. А вас вот нет, — грустновато закончил.

— И ты хорош, Пастырь Волчий, — вдруг влепил подзатыльник Гравольфу. — А с тобой, Котенок, отдельный разговор, — пригвоздил Эль Гато к земле.

Тот устало убрал клинки и сломленно осел на мягкий травяной ковер. Много в этот на его долю пришлось Самого Страшного Знания.

— Это что же получается. Эль Гато, — заговорил вдруг тот первый, в волчьей душегрейке.

— Замолкни, Белая Пасть, — всем телом развернулся к нему Гневный Жеребец. Действительно гневный. Владелец душегрейки коленопреклоненный умудрился слегка отползти. — Или не чуял ты, что Гравольф из Старших? Силу проверить решил, щенок. А к кому бы мать твоя пришла на беду свою жалобиться? Когда б тебя по ковру травяному в клочья б разметало. А? — вдруг рявкнул он, отчего у воспитуемого голова вползла в район желудка. — Эх вы! Дети, дети. Нет, уводить вас надо. Нельзя вам, дурачью, рядом с людьми жить. Испортят они вас.

— А как же эти, — осмелился подать голос Гравольф, положив ладонь на загривок Волку.

— Эти? Ты что, еще не понял? Не мы им. Они нам нужны. Они мудры. И им без нас легче. Да ведь знаешь. Они всегда найдут к нам тропинки. Так ведь? — и, резко присев, оказался своим костистым, лошадиным лицом напротив хитро улыбающейся морды Волка. — Видишь. Найдут. Куда мы без них. Они без нас не пропадут. А вот мы… — лоб его пересекла глубокая морщина.

— Нечестивец, — вдруг раздалось.

— Ах ты!

Никто не заметил, как Гневный Жеребец оказался вдруг рядом с Домиником, никто не заметил, как он выхватил меч. Заметили лишь как гуднуло мутное полукружье клинка и как разрубленный пояс, увлекаемый тяжестью нелепого оружия, шлепнулся в густую траву. А владелец его заплясал на пальцах ног, потому что высоко подняло подбородок острие.

— Убирайся. И скажи Иерархам. Мы уходим. Ни мы вам не нужны. Ни вы нам. Тупиковая ветвь. Иногда, чтобы дерево не болело — отрезают лишнее. Но в вас столько яда, что лучше все дерево пересадить.

Волк встопорщил загривок, учуяв тяжелый запах врага. Пардусы. Много. Странно. И братьями пахнет. Волки и пардусы. Вот же день странный. Меж деревьев замелькали тени.

С дерева слетела росомаха, кувыркнулся по земле жеребенок, и перед старцем оказался вихрастый мальчишка в домотканой одежде с четырьмя ножами на широком поясе.

— Дедушка! Сюда люди идут. Много. Все в железе. Так воняет.

— Ах, ты… — шагнул старец к Доминику.

Тот отшатнулся, зацепился ногой за разрубленный пояс и упал на задницу. Секунду смотрел пастырь на побледневшего человека. В глазах была… Жалость? Отвернулся.

— Все. Уходим. Тропками. Всех оповестить надо, — гибко присел. Ухватил за челюсть Волка. — Встретимся еще, братик серый. Заглядывай.

На поляне остались Волк и Доминик. Зверь, наклонив голову, смотрел на человека. Улыбался? Почему-то не было страшно. Громко хрустнула ветка. Волк одним прыжком исчез в густом подлеске.

Доминик вдруг посмотрел на свои руки. Пальцы не дрожали. Но ему вдруг показалось, что этими руками оторвал от себя что-то. Он спрятал в ладони лицо и заплакал.

О чем? Он не знал.